Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

По дате, которая стояла на постановлении Особого совещания, я понял, что оно состоялось 30 ноября 1946 года. А из камеры меня взяли под Новый год.

Прошли томительные часы ожидания в боксе. Затем я оказался в служебном помещении, где из рук дежурного офицера получил стандартный бланк, в половину обычного листа, с отпечатанным на пишущей машинке текстом. Это и было постановление Особого совещания.

Всего несколько коротких предложений, я не привожу их, так как могу ошибиться в их подлинности, но суть запомнилась.

За измену Родине, предусмотренную статьей 58.1б УК РСФСР, меня приговорили к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях с указанием определенного места отбывания наказания (Воркута) и добавили «довесок» в пять лет в виде поражения в гражданских правах после срока, что на лагерном жаргоне звучало как «пять по рогам».

Помню, приговор не произвел на меня впечатления — за прошедшие месяцы в тюрьме я смирился с неотвратимостью наказания. Я рассматривал его как вынужденную меру социальной защиты государства от нежелательных граждан, не проявивших героизма и мужества в годы войны, не отдавших жизней своих за окончательную победу.

Срок в пять лет показался терпимым. Следователь Устратов и камерное окружение предсказывали более суровый приговор — в лучшем случае я мог получить десять лет, в худшем — «высшую меру». Я же получил «пятеру», из коих год уже отсидел. Казалось, что впереди еще долгая жизнь, только недавно мне исполнилось двадцать три года.

Год тюрьмы утвердил в моем сознании мысль, что нести наказание я обязан. Теперь уже и я сам, словно капитан Устратов, не признавал смягчающих вину обстоятельств, и пребывание в пропагандном лагере Восточного министерства Германии рассматривал как преступление. Не совершив, будучи в плену и за границей, враждебных действий против своего государства, я признавал как вину причастность к особому лагерю Восточного министерства, за это я осуждал себя и в этом раскаивался.

Раскаяние я адресовал к самому себе, осознанная в тюрьме правда стала для меня высшим достижением пережитого. Мне казалось, что режим стоит на охране этой правды, утверждает ее, я и не знал, что это лишь плод моей фантазии. Прошло всего несколько лет, и все мои выводы и ложные представления развалились — преступления режима предстали во всем многообразии его безжалостной сути.

Жизнь могла бы сложиться и иначе, если бы в основание Закона были заложены поиск истины и соблюдение прав человека. Тогда свой оправдательный приговор я мог бы и должен был получить в зале суда, но в те годы таких решений не выносили.

Теперь мне предстояли новые испытания — нужно было добраться в лагерь. Название города, упомянутого в постановлении, мне ничего не говорило. Что такое Воркута выяснилось через несколько недель трудного переезда в «столыпинском» вагоне.

Кроме меня, постановления ОСО были вручены еще многим десяткам заключенных. К Бутырскому «вокзалу» подали несколько «воронков», чтобы перебросить осужденных к месту посадки. Как правило «столыпинские» вагоны находились вдали от вокзалов. Делали это по разным соображениям. Были возможны непредвиденные эксцессы, не исключалась возможность побега и применения оружия. Была необходимость скрывать от населения сами факты перебросок, численность и другие подробности. Но это не всегда удавалось, только в поздние часы ночи заключенные остаются вне поля зрения людей. В другое время народ все видел, слышал, понимал.

Этап сам по себе представлял картину неприятную. Конвой с автоматами, иногда с собаками, воспринимается по-разному. Одни в арестантах видят опасных преступников, другие сочувствуют им, считая их невинно пострадавшими.

Сопровождающие этапников конвоиры наводили на грустные размышления. У меня сложилось мнение, что солдаты внутренних войск (их по цвету погон называли «краснопогонниками»), пройдя через особый отбор, получали соответствующую службе подготовку, после которой добрых чувств и человеческого отношения к осужденным оставалось совсем немного. Так требовал режим.

Машина недолго плутала на путях. Вскоре она остановилась. Потом распахнулись двери, и стоявшие у выхода стали выпрыгивать на снег. Разгрузились быстро. По команде «на колени» группа опустилась на снег. Конвойные окружили сидящих для острастки предупредили: «Шаг вправо-влево — считается побег, конвой стреляет без предупреждения».

Что-то задерживало посадку. Автоматчики в полушубках и валенках чувствовали себя хорошо. У меня однако мерзли ноги. Наконец началась посадка. Через цепочку конвоиров мы, зэки, поднимаемся в вагоны.

Это было первое знакомство с вагон-заком. Когда в купе затолкали последнего человека, конвоир захлопнул дверь, и стало ясно, что мы в металлической клетке. По размерам и конструкциям она ничем не отличалась от обычного купе пассажирского вагона старого образца. В глухой стене напротив входа маленькое оконце, через которое в зимнее время ничего нельзя увидеть, оно покрыто толстой коркой льда. Внизу две лавки-визави для сидения, выше, как в обычном вагоне, две полки для лежащих, с третьей откидывающейся в середине, она позволяла сооружать на втором этаже что-то похожее на нары. И, наконец, под самым потолком, еще две узкие для багажа, но используемые для перевозки людей. В рассчитанное на четырех пассажиров купе натолкали семнадцать человек. Разместились все просто — десять человек сидя устроились на двух нижних (по пяти с каждой стороны), на второй развернутой полке-нарах лежачее положение заняли пять человек и последние двое на багажных, у самого потолка. Столько же, вероятно, было и в купе рядом.

Коридор хорошо просматривается, в нем постоянно маячит фигура часового. Слышны разговоры в соседних купе.

Досадно, что не осталось никаких дорожных записей, передающих достоверность пережитого. Кроме нескольких человек, которых я знал по своей камере, — Васи Смирнова; старшего лейтенанта Жоры Чернышева, тихого, скромного человека, заболевшего в дороге; неряшливого, казалось, никогда не улыбавшегося, художника из Москвы Николая Николаевича Федоровского я, например, больше никого не могу вспомнить из остальных семнадцати.

Мы с Васей оказались внизу у решеток, там светлее от горящей в коридоре свечки. Суматошный день, начатый еще в тюрьме, давно окончился. От волнений и усталости хотелось спать. Человеческое тепло в купе располагало к этому. Наступала первая этапная ночь, ожидание трудных и долгих лагерных будней. Нас везли на работу, о которой было самое смутное представление. Известно лишь то, что едем на Крайний Север, в Заполярный круг, на общие работы, что ожидают нас, тяжелые и не каждому по силам. Предстояла трудная адаптация в лагере.