Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Мои знакомые обступили меня и засыпали вопросами. Я ничего толком не мог объяснить, так как и сам еще не разобрался в сути разговора и предложения.

Предстояло дождаться очереди на комиссовку.

По существовавшему в лагерях положению, не помню точно, раз или два в три месяца заключенные должны были проходить врачебную комиссию на предмет определения категории трудоспособности.

Санчасть выделяла для этого барак и врачей. Никаких специальных исследований комиссия не проводила, и суть комиссовки заключалась в одной единственной процедуре — определении упитанности.

Раздетые донага зэки подходили к врачу, и тот, ухватив пальцами за зад, определял количество имевшегося мяса и по этому признаку проставлял в амбулаторную карту категорию трудоспособности. Когда я первый раз оказался в этом заведении, меня объял страх от вида живых, еле передвигающихся людей.

Хорошо упитанное здоровое тело трудно ухватить или ущипнуть, а доходяга, дошедший до крайней степени истощения, вовсе не имеет мяса, у него только остается тонкая, обвисшая шкура. Изнурительная работа в условиях Заполярья и пустое малокалорийное питание позволяют стать полным дистрофиком за полтора-два месяца.

Это и произошло с молодым красивым офицером Жорой Чернышевым, с которым пришли на ОЛП цементного завода одним этапом. Когда месяца через два я увидел его в зоне, шкурящим балан, я еле узнал его — выдавали лишь усы. Исхудалое лицо и провалившиеся глаза потеряли живой блеск, и сам он стал похож на негра — цвет лица сделался темно-коричневым от работы на «общих» при частой, немилосердной пурге. Когда через какое-то время я поинтересовался у компетентного работника санчасти, какова здесь смертность, удивился ответу: «смертность невысокая». За счет чего?

В воркутинских лагерях в те годы существовали оздоровительные пункты, так называемые ОП. Заключенные, получившие категорию «С» — средняя или «Т» — тяжелая, зачислялись в рабочие бригады, а «доходяги» с отметкой «ОП» из рабочих бригад списывались и направлялись в оздоровительные пункты. Делалось ли это ради гуманных соображений, чтобы спасти человека, или же для сохранения рабочего «скота» при повторном его использовании, не знаю. Скорее всего, второе. Была еще категория «Б» — больные. Она подлежала госпитализации в стационар. Таким образом, умирать не давали, а нарастив рабочей скотинке чуть-чуть мяса, вновь отправляли в «доходиловку», на «общие».

К сказанному хочу добавить еще некоторые подробности об отчетности списочного состава. Через несколько месяцев я был определен на работу в УРЧ [30] Учетно-распределительная часть. . Там сосредотачивались многие учетные данные о жизни и деятельности ОЛПа. Здесь же хранились формуляры к личным делам, оперативная картотека на весь списочный состав лагеря, куда вносились многие статистические данные о профессиональной принадлежности и многое другое.

Движение данных по картотеке проводилось ежедневно, и сведения ее отражали реальное состояние лагерных подразделений и всего лагеря на «сегодняшний день». Поступали сюда также ежедневные сводки из санчасти, стационара и ОП. За время работы в УРЧ я имел возможность познакомиться еще с одной формой отчетности — сведениями о смерти, закодированных шифром: «убыл по литеру „В“». Такие сводки приходили очень и очень редко, и списочный состав постоянно держался на уровне 650 человек. Это мои личные наблюдения — они позволяют судить, что смертность на цементном зимой 1947 года была невысокой.

Когда медосмотр и комиссовка закончились, я оставил мешок у товарищей, а сам подался в ТНБ. В бараке этом размещалось лагерное управление. Маленький тамбур перед входом, хорошо сохранявший тепло в бараке, и сам барак до окон были занесены снегом.

Из тамбура я попал в приемную. Здесь у окна, за двумя столами, занимались несколько человек, среди которых я узнал своего знакомого. В правом углу дверь, обитая дерматином, там находился кабинет начальника ОЛПа. Левее — вторая дверь с табличкой: «УРЧ».

Уже темнело. Единственное окно приемной, занесенное почти до самого верха снегом, плохо пропускало свет. На столах бумаги, наряды, справочники, книги, канцелярские счеты, старая пластмассовая чернильница «непроливашка», невесть откуда попавшая в лагерную контору, банка для окурков.

Я пришел вовремя: у работающих еще оставалось время до прихода бригадиров. После окончания работы они приходили сюда «закрывать» наряды. Тогда в крохотной приемной становилось многолюдно и шумно. Сизый махорочный дым густым облаком плавал в накуренной комнатенке.

Бригадиры, как всегда, торопились оформить наряды и «котловку», чтобы поскорее отвести работяг в столовую, а те, уставшие и промерзшие за день, утолить постоянно голодное нутро. И хотя баланда из турнепса и синяя от воды каша в обычных условиях могла стать лишь кормом для скота (то был послевоенный сорок седьмой), — зэки ожидали эту «пищу», чтобы чем-то наполнить пустой желудок, и она исчезала в мгновение ока.

Мой знакомый, заметив меня, махнул рукой:

— Иди сюда поближе, вот место, садись.

Не провидение ли это? Похоже, что Всемогущая рука протягивала мне руку, чтобы вытащить из трясины, куда я оступился и которая начала засасывать меня. Здесь меня ожидала бы участь «доходяги» на «общих», а суровый климат и пустой харч гарантировали верную дорогу на лагерный погост.

Нормировщик чуть подвинулся и усадил меня рядом.

— Ты сам откуда?

— Я родился в Иране. В девять лет приехал с родителями в Баку. Они живут там и теперь. Я сам русский. Был на фронте, попал в плен, бежал в Швейцарию. В сорок пятом вернулся в Советский Союз, в Москву. Был арестован по 58-й статье. Осужден Особым совещанием на 5 лет…

Остановился на какое-то время, потом продолжил представлять себя:

— Зовут Петром, фамилия Астахов. Учился в Баку, закончил десять классов. Специальности нет. Еще до войны брал работу домой, занимался картографией… графическим оформлением. Увлекался рисованием. Хотел поступать в Московский архитектурный институт, но помешала война. Вот и вся биография. Теперь решайте сами, подойду или нет для этой работы.

— Знаешь, ты еще молод и, несмотря на сложную жизнь, не успел набраться опыта. Я в лагере давно и смогу помочь тебе. Этот лагерь не простой, здесь собрано много уголовников. Сюда направляют нарушителей лагерного режима, убийц, воров. Я увидел твои вещи и подумал, что они привлекут внимание блатных. Ты останешься без вещей — тебя обворуют. Чтобы этого не случилось, принеси мешок сюда. Я отнесу его в свой барак, там он сохранится. Там есть дневальный, посторонние туда не ходят.

Я понимал, что вещи он хочет, так или иначе, оставить себе, но прямо об этом не говорит — проявляет заботу, вроде бы, обо мне.