Леонид Токарский - Мой ледокол, или наука выживать

Первый контур — самый радиоактивный. Вода, текущая по его трубам, приносит немедленную смерть. Ремонт механизмов и насосов пятого контура не вреден для здоровья. Те же механизмы первого контура представляют страшную опасность для жизни человека. Возможное время нахождения в контакте с механизмами первого контура определяется считанными секундами. Таковы правила игры. Рабочая одежда в реакторе — белая. Белые брюки, белая роба, белые тапки, белые перчатки, белый берет и белая марлевая повязка-респиратор. Белых брюк у нас, естественно, не было. Выдавались белые кальсоны. Одежда требовалась белого цвета, потому что на ней хорошо заметна грязь, в том числе, радиоактивная. Навешивалось на одежду также пять карандашей — портативных счетчиков радиации. С этим полным джентльменским набором мы шли работать.

В человеческой натуре глубоко внутри сидит безотчётный страх перед атомной энергией, атомными реакторами, радиацией. Это объясняется тем, что радиацию, как опасность, нельзя пощупать и увидеть. Когда мы впервые пришли в атомный реактор, у одного из наших товарищей произошёл нервный срыв. Он неожиданно вскочил на самое высокое место в атомном отсеке. Забившись в истерике, кричал, что боится атомных реакторов и с этого места никуда не сдвинется. Раздался дружный хохот. Он забрался на атомный реактор...

Потом начались явления, более неприятные. Чувство опасности покидало людей. Моряки теряли бдительность. Радиацию нельзя было ощутить, и о ней забывали.

Один из моих друзей, которому надоели придирки вахтенного офицера, чтобы отвязаться от него, забрался в реакторный отсек и там ...заснул. (Офицеры никогда не заходили в реактор.) Когда проснулся и прошёл через контроль, оказалось, что здорово облучил себе задницу. Он умер через пару месяцев.

В «атомной жизни» мы прошли через три шоковых порога: Первый — когда впервые переступаешь порог реакторного отсека. Второй — когда, возвращаясь с работы и проходя через радиационный контроль, впервые звенишь. На контроле ты, раздевшись догола, стоишь внутри аппарата, напоминающего рентгеновский, подняв руки. В него встроено много различных стеклянных табло. Лампочки зажигаются, и начинается звон. На табло высвечивается «Правая рука». Ты отправляешься в душ, смывать радиоактивную грязь. Одежда отправляется на уничтожение. Третий раз, когда понимаешь, что «схватил» много. В этом случае дежурный офицер, многозначительно цокая, объявляет: «Две недели освобождения от работы». Это означает, что за тобой будет следить врач. Если симптомы лучевой болезни не появятся, то продолжишь службу. Если появятся — немедленно комиссуют. Наши рабовладельцы не хотели, чтобы умирали в армии.

Жизнь шла своим чередом. Лодки приходили и уходили. Мы набирались практического опыта работы. Я не встречался с Женей, хотя служили на одном корабле. Общались по корабельному внутреннему телефону. Говорили на эзоповом языке. Он предупреждал меня об опасности; когда она появлялась. Это он замерял радиацию. Его данные служили базовой информацией для дежурного офицера: какое именно разрешаемое время нахождения в реакторе устанавливать и заполнять табличку при входе в лодку.

Однажды Женя дал знать, что я должен срочно что-то придумать. Перед окончанием работы я открыл фильтр насоса первого контура и засунул туда один из моих карандашей. Дежурный офицер проверил карандаши на особом стенде. Неожиданно, странно посмотрев на меня, он объявил: «Две недели освобождения от работы». Я понял, что переборщил. За две недели пришлось сделать себе несложное приспособление, для постепенного разряжения карандаша. Пользовался им, когда Женя меня предупреждал.

Закончился второй год моей службы. Всё, вроде, стабилизировалось, и ничто не предвещало беды. Но она пришла. К нам прибыла экспериментальная лодка с жидкометаллическим реактором. Этот реактор нельзя было остановить. Вместо воды там использовался жидкий металл на основе натрия. При охлаждении он легко застывал, и разогреть его было практически невозможно. В одном из механизмов насоса первого контура сломалась двадцатимиллиметровая шпилька (М20). Требовалось немедленное решение. Насос тёк. Провели техническое совещание у начальника завода капитана второго ранга Петрова, с участием главного конструктора лодки. Ни один из них не спустился в лодку расследовать неисправность. Докладывал старшина команды. Офицеры и конструкторы кричали друг на друга. По всем правилам лодку надо было опечатать и отправить в отстой на 20 лет. В конце концов, командование решило послать людей, чтобы высверлить эту шпильку вручную, нарезать новую резьбу, не останавливая реактор. Это была работа часов на пять. Нас — 37 специалистов. Уровень радиации позволял находиться там, в лучшем случае, несколько секунд. Женя позвонил и сказал на этот раз прямым текстом: «Это смерть». Голос его дрогнул.

С нами провели политбеседу. Говорили о долге перед Родиной и американских агрессорах. Все сидели воодушевлённые, чувствовали себя избранными. Нам торжественно разрешили отдохнуть до утра. Накрыли праздничный ужин с шоколадом и вином. Я подошёл к своему другу Толе Шестопалу и пытался намекнуть, что, может быть, игра не стоит свеч, ведь это очень опасно. Я любил Толю. Мы с ним оба с Васильевского Острова. Хороший русский парень и единственный из нас всех женатый человек. Рабочий, с золотыми руками, многому меня научивший. Он обнял меня за плечи и ответил: «Лёнька, ты что! Ты же знаешь, что я не люблю красивых слов, но ведь надо же помочь Родине».

Появилось ощущение, что или я схожу с ума, или все сошли с ума. Случайно посмотрел в зеркало и вдруг увидел там единственные глаза, которые меня понимают. На меня смотрел парень, который думал так же, как и я.

Всю ночь не спал. Вспоминал родителей, брата. У брата родилась дочка Аня. Ей было уже два года, я её ещё и не видел. Умирать не хотелось, да ещё такой смертью. Думал: «А есть ли Бог?» В этих мыслях прошла ночь.

Утром, перед разводом на работу, как обычно, дежурный офицер ходил по кубрику и проверял порядок в наших рундуках. У меня в рундуке стояла фотография подруги... Офицер посмотрел на снимок и сказал: «Ух, я бы этой бабе вставил!» В голове пронеслось: «Это от Б-га!» — я развернулся и ударил его по лицу! Меня сразу арестовали и дали на месте 10 суток гауптвахты. Могли дать дисбат за то, что ударил офицера. Приняли в расчёт, что я стоял на защите женской чести. По ночам, на гауптвахте, грязный и небритый, я думал о ребятах по команде. Хотелось надеяться, что у них всё обойдётся.

Вернувшись на корабль, я побежал в кубрик. Кубрик был пуст. Матрасов на кроватях не было, кроме моего.

Меня срочно вызвали к начальнику завода капитану второго ранга Петрову. Поднялся в его каюту. Он очень странно посмотрел на меня и спросил: «Ты ведь, кажется, еврей?» Я подтвердил. Он задумчиво сказал: «А ведь, я понял, что ты сделал... Ну, что ж, живи!». Я попросил разрешения идти. Он знаком остановил меня и добавил: «А знаешь ли, что ты теперь единственный, кто у меня разбирается в реакторах?! Иди. Будешь принимать и обучать пополнение».