Тамара Черемнова - Трава, пробившая асфальт

В «слабом» корпусе на входе нас встретила нянечка и проводила до палаты. По коридору я ехала с опущенной головой и даже не разглядела, каков он, изменив привычке внимательно все рассматривать и прикидывать, где смогу спокойно посидеть, почитать, позаниматься, подумать.

Меня завезли в палату, где стояло четыре койки и одна тумбочка. Потом комнату доукомплектуют тумбочками и столом.

— Вот тебе, Люся, подружка. Ты же просила, чтоб тебе нашли соседку помоложе. Принимай на проживание, — обратилась сопровождающая няня к черноволосой девушке, сидящей на койке.

Я поприветствовала кивнувшую мне Люсю и стала осматриваться.

— Ладно, девчата, я пойду, — сказала Татьяна, явно тяготившаяся и пребыванием в «слабом» корпусе, и видом обитателей палаты, и моим молчанием. Напротив черноволосой Люси, возле койки на полу сидела моя старая знакомая — Любка, привезенная вместе со мной из детского дома. И сразу встал перед глазами памятный день: как ехали на машине, как провели страшную ночь запертыми в изоляторе, как Любку накачали аминазином… А возле окна напротив меня лежала бабуся, которая уже почти сама не ходила. Ничего себе «девчата»!

— Тебя как зовут? — чуть слышно спросила Люся.

— Тамара, можно Тома. Сказали, что тут палата для девочек. Бабулю они тоже относят к девочкам? — хмыкнула я.

— Ее переведут в другое место, когда привезут следующих молодых. В этой палате будут жить только молодые, — сказала Люся.

Тут в палату зашла вторая няня.

— Новенькую привезли? — поинтересовалась она.

— Я не новенькая, меня перевели из женского корпуса. Там за мной ухаживала одна женщина, но она умерла. Теперь некому ухаживать, вот я и попросилась сюда. Я сама не могу есть из тарелки и пить из чашки, меня надо кормить. А вот на койку могу залезать, и одеться могу, — перечислила я свои умения, умолчав, что одеваюсь очень медленно, да и на койку карабкаюсь очень долго.

— Ладно, уж накормим тебя, — буркнула няня и вышла из палаты.

Я посмотрела на Любку — узнала она меня или нет? На лице Любки — ноль эмоций. Наверное, забыла за пять лет, а на территории интерната мы никогда не встречались, у каждого корпуса было свое место для гулянья.

Про Люсю расскажу подробнее. Ее физическое состояние было куда лучше моего — руки совершенно здоровые и речь нормальная, лишь ноги стянуты в коленях, сведены так, что не могла ходить, передвигалась на коляске. С таким состоянием вполне можно было и дальше учиться. Однако Люся, пока жила дома, окончила всего один класс, потом с ногами стало хуже, и она перестала ходить в школу. Почему не стала учиться дома? И почему ее определили в ПНИ? Не знаю, а спрашивать неудобно. У Люси имелся брат-инвалид Леша, его состояние было значительно тяжелее. Сначала Леша обитал в другом ПНИ, а потом его перевели в наш, Прокопьевский.

Раздали обед. Я посидела, подождала няню, думала уже, что никто не придет и здесь будет та же свистопляска с кормлением. Но няня заглянула, окинула взглядом палату. Не услышав от меня никаких просьб, хотела было уйти, но Люся мягко попросила ее покормить меня. И няня, усевшись рядом, начала меня кормить с явной неохотой.

Вечером, уже лежа в постели, я почувствовала, что в душе появилось какое-то новое чувство — смесь безрадостного спокойствия и тупого равнодушия. Нехорошее чувство, не надо ему поддаваться. Главное, не ослабеть и не распластаться на койке раньше времени, ведь хронические лежачие больные, махнувшие на себя рукой, как правило, уже никогда не поднимаются… А мне никак нельзя становиться лежачей!

Однако, несмотря на внутреннее сопротивление, моя жизнь в «слабом» корпусе будто потекла по наклонной плоскости. Я стала равнодушнее к себе самой, нянечки все неохотнее садились кормить меня, окружающие уделяли мне минимум внимания, а я их ни о чем и не просила. Умом понимала: если не найду выход из сложившегося положения, то меня затолкают в 25-ю палату, где обитают клинические идиоты, которых тоже надо кормить с ложки. При идиотах находилась своя нянечка и был свой метод кормежки — всю еду помещали в большущую чашку, похожую на тазик. А может, это и был тазик. Так вот, в этот тазик крошили булку хлеба, потом наливали суп, вываливали второе и третье. Все смешивали, и этой массой кормили идиотов. Крошево как для свиней! Но идиоты ели с удовольствием, не выказывая недовольства и не проявляя гастрономических претензий. Я по своим физическим возможностям сильно уступала рукастой Люське и даже слабоумной Любке. Так что, наверное, не буду особо выделяться среди идиотов, если меня пристроят к их общей кормушке…

Однажды в палату зашла нянечка Нинка, сумасбродная бабенка, у которой все разговоры сводились к сексу — о чем бы ни зашел ее разговор, он неизбежно заканчивался темой половых отношений. Нинка зашла поговорить с Люськой, которая здесь считалась самой нормальной: нет косоглазия, спастики, гиперкинезов, да и речь чистая. Они вволю похохотали после того, как Нинка рассказала, как была вчера на природе и имела бешеный успех у противоположного пола. А уходя, Нинка обернулась в мою сторону и прошипела:

— У-у-у, косссачка!

Косоглазая, значит. Сейчас я бы нашла, что ей ответить, а тогда только опустила голову. Да, развилось сильное косоглазие, которое невозможно остановить, и это больно сознавать. Косоглазие — беда многих ДЦПшников. Мое косоглазие не врожденное, на детских фотографиях глазки не косят, взгляд прямой, оно прогрессировало в подростковом возрасте. На начальной стадии его можно было исправить постоянным ношением специальных очков, изготовленных на заказ, стоило все это дешево — полтора-два рубля, от силы три. Детдомовские работники кое-какую заботу проявляли — время от времени призывали поменьше читать, обвиняя в моем косоглазии любовь к чтению и даже пугая, что я совсем окосею и ослепну. Чтение целыми днями без корректирующих очков, несомненно, усугубило мое косоглазие, но без книг я жить не могла. В Прокопьевском ПНИ меня тоже не осмотрел окулист, и никаких очков у меня не было. Я бы сама их купила, мелкими деньгами располагала, но не могла это сделать без рецепта и посторонней помощи. Зато проживающие по соседству тетки не скупились на страшилки:

— Ой, не доведут тебя, Томка, книги до добра…

К этому возрасту я уже знала, что обзываются те, у кого много злобы, кто не состоялся как личность, кого тоже постоянно шпыняют, и, чувствуя пустоту внутри себя, они и выплескивают злобу на того, кто, как им кажется, еще несчастнее их.

На память приходят рассуждения американского психолога Дейла Карнеги о том, что никто никогда не бьет мертвую собаку. Что толку пинать мертвую собаку? Взять с нее нечего и завидовать нечему. А вот если вас постоянно задевают, значит, у вас есть то, чему можно позавидовать. То есть мне завидовали…