Федор Галкин - За рычагами танка

…Осмотрев культю, хирург покачал головой и тихо сказал:

— Растревожил ты, брат, рану: плохо она заживает. Постарайся вести себя спокойнее, меньше ворочайся, не нервничай.

Однако и эти предосторожности теперь не могли помочь. Разбереженная рана не заживала, боли усиливались.

Через неделю Рагозину снова пришлось идти на операцию, или, как выразилась Софья Давыдовна, на реампутацию. В этот раз он вел себя спокойнее, но вернулся из операционной с культей, укороченной еще на несколько сантиметров.

Через два дня во время очередного обхода к Рагозину зашел начальник госпиталя вместе с Софьей Давыдовной.

— Как дела, танкист? — спросил полковник Будников.

— Хвалиться не буду, товарищ полковник: второй раз резали, боюсь, что не последний. Говорят, кость не заживает, а мне все кажется, что нога-то целая. Встану утром, будто и коленка сгибается и пальцы шевелятся, только почему-то очень чешутся. А попытаюсь почесать — на пустоту натыкаюсь, и снова голова кругом…

— Э! Да ты, я вижу, нос опускать начинаешь, духом падать. Для такой мужественной военной профессии, как танкист, разве это похвально?

Рагозин замолчал, насупившись.

Будников и Софья Давыдовна долго осматривали культю, потом, откинув привычным движением руки прядь волос, нависшую на лоб, хирург сказала то ли вопросительно, то ли утвердительно:

— Остеомиелит…

Софья Давыдовна, к сожалению, оказалась права, и кость не заживала. Не только этой, но и несколькими последующими операциями ограничиться не удалось. Шесть операций, каждая из которых укорачивала культю на несколько сантиметров, не дали положительных результатов. Кость не заживала.

Поистине нужно было Рагозину обладать неизмеримым запасом моральной стойкости и физических сил, чтобы не сломиться, не пасть окончательно духом и еще и еще ложиться на операционный стол, каждый раз веря, что это последняя, завершающая операция.

Было и еще одно подтверждение несгибаемой духовной силы коммуниста Ивана Рагозина: несмотря на предельную физическую усталость от многих операций, он ни на один день не переставал интересоваться ходом событий на фронте. Он радовался, когда из сводки Совинформбюро узнал, что войска его армии снова блестяще выполнили боевую задачу. Его товарищи вышли к берегам Балтики, отрезав крупную восточно-прусскую группировку гитлеровцев от Померании, и это придавало ему новые силы.

Не довелось Рагозину разделить ликование советского народа по случаю победы и полной безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии: 8 мая, когда все уже с часа на час ждали правительственного сообщения, Рагозин в седьмой раз лег на операционный стол. На этот раз силы его сдали. Лежа на операционном столе, он вдруг почувствовал, что потолок комнаты поплыл кругом. Голова отяжелела, словно налилась свинцом. Конца операции он уже не чувствовал, впав в глубокое обморочное состояние. Под постоянным врачебным надзором его поместили в отдельную палату.

Рагозин пришел в сознание лишь через два дня. Врачи, зная, что это будет для него лучшим лекарством, сообщили радостную весть о победе. Он встретил ее, против ожиданий, спокойно, как само собой разумеющееся, лишь только сказал:

— Жаль, не удалось штурмовать Берлин. Семь тысяч километров прошел я за рычагами танка, а каких-то полтысячи до победы не дотянул. Жаль!

Через несколько дней после тщательного осмотра врачи сообщили, что кость наконец-то стала заживать.

— Плохая культя, Ванюша, но небезнадежная, — успокаивающе сказала Софья Давыдовна, осматривая Рагозина. — Скоро начнем учиться ходить. До полного выздоровления мы тебя отсюда не выпустим.

Начались тягостные дни заживления раны. Скучные и однообразные. Одно утешало Рагозина: больше резать не будут.

Люди в палате стали чаще меняться. Из числа выздоравливающих большинство комиссовалось и отправлялось на родину с той или иной группой инвалидности. Другие направлялись в резервные части или в свои соединения. На места выбывших прибывали другие из полевых госпиталей.

Жаль Рагозину было расставаться с комсомольским работником Николаем Бережным — соседом слева. Более трех месяцев соседства сблизили их. Николай в тяжелые минуты поддерживал Ивана, подбадривал. При выписке из госпиталя, прежде чем попрощаться, Николай долго беседовал с Иваном:

— Ты, Иван, прошел необычный жизненный путь. Сам, собственными силами вскарабкался на трудовую лестницу, с трудом одолевая каждую ступеньку. При защите Родины вышел в число лучших солдат. Не всякому такая честь. Так что держи эту позицию и дальше. Не скисни, не надломись. Стать полезным обществу будет зависеть от тебя, от твоего упорства. Расслабишься, повесишь голову — покатишься вниз. Мне кажется, твой ближайший путь — учеба. По твоей же специальности. Ну, прощай, Ваня, будь счастлив, — сказал он на прощание, по-братски поцеловав Рагозина.

Пожилой артиллерист, земляк Николая, выписался несколько позднее. Он уже ходил без костылей и не меньше Николая старался подбодрить Рагозина. Комиссия списала его «по чистой», а он мечтал снова о своей шахте, о своей врубовой.

— Об угольном комбайне думаю, Иван, — сказал он прощаясь. — Для восстановления порушенной врагом промышленности уголька потребуется много. Скажем и мы свое слово.

Лечение продолжалось, культя постепенно заживала, но подготовленный протез пришлось неоднократно переделывать: то он совсем не сгибался в колене, то наминал бедро после нескольких минут ходьбы.

Вот уже и первая послевоенная зима стала уступать место весне. Ласковое солнце все чаще заглядывало в госпитальные окна. Днем с крыш звенела капель, а по ночам, когда по небу рассыпались звезды, карнизы крыш одевались в хрустальные гирлянды сосулек.

Как-то воскресным днем сестра, проветривая палату, настежь открыла все окна. Вместе с солнечным лучиком в одно из них влетела бабочка крапивница. Попорхав по палате, она села на подушку Рагозина и, сложив свои красные с черными крапинками крылышки, замерла.

— Жизнь просыпается, — тихо проговорил Рагозин, ни к кому не обращаясь, — талой землей запахло. А как Волга, сестричка, еще не трогается?

— На закрайках вода, Ванюша. Старики говорят, что через пару дней подвижка льда должна быть. Весна свое берет.

Дня через три ранним утром в приоткрытое окно ворвался какой-то особенный шум, похожий на отдаленную артиллерийскую канонаду.

— Волга тронулась, ледоход начался! — сообщила сестричка, вбегая в палату.

— Вот и жизнь проснулась, — повторил Иван с какой-то особенной грустью в голосе. — Пора бы и мне воспользоваться ею, — продолжал он все тем же тоном.

Он приковылял к окну, распахнул его настежь и, вдыхая прохладный, пропитанный запахами весны воздух, сел на подоконник, глубоко задумался. Потом, высоко вскинув голову, тряхнул ею, словно отгоняя от себя неприятные мысли, и сказал решительно: