Федор Галкин - За рычагами танка

— Довольно! Второй год государственный хлеб ем без пользы и людей на себя работать заставляю. Пора за дела приниматься.

Через несколько дней, в конце апреля 1946 года, Иван Федорович комиссовался и, получив соответствующие документы, выехал в Москву — «к постоянному месту жительства»— как было указано в проездных документах.

Прощание было трогательным. Около пятнадцати месяцев пребывания в госпитале сблизили его с медперсоналом. Особенным уважением у Ивана Федоровича пользовалась Софья Давыдовна. Под ее строгой внешностью и постоянной требовательностью скрывалась мягкая материнская душевность, готовая в любую минуту прийти на помощь упавшему духом. Сколько раз она, присев на койку Рагозина, вселяла в него стойкость и мужество. Вот и сейчас, перед отправкой на поезд, она пришла в палату, примостилась на койку и начала:

— Учти, Ванюша, таких, как ты, да еще в значительно худшем состоянии, в селениях и городах, в том числе и в Москве, куда ты едешь, будет много. Среди них найдутся и такие, которые смалодушничают, жизни своей не найдут, правильного пути, могут пойти по наклонной плоскости. Не последуй за ними, не поддайся минутной слабости, останься человеком и помоги им подняться. Помни — не жизнь делает человека, а он делает ее, своими руками, своей головой. Будь стойким и рассудительным в любой обстановке. Инвалидам войны поможет и наше общество, наши советские люди. В этом отношении уже кое-что предпринимается. Советую тебе найти газету «Красная Звезда» за двадцать восьмое октября сорок четвертого года, там опубликована статья нескольких крупных ученых. Называется она так «Вернем тяжело раненных воинов к творческой жизни». Прочти ее. А теперь прощай, Иван Федорович. Счастливой тебе дороги!

Поезд, на котором отправлялся Рагозин и еще некоторые из числа комиссованных, отходил поздно вечером. Было туманно и зябко. Над железнодорожными путями висел матовый диск луны, слабо отражаясь на отшлифованных рельсах. Дым от паровоза густо стелился над крышами вагонов. Иван Федорович сразу лег на показанную ему проводницей лавку и крепко заснул.

Утром он проснулся, когда солнце весело заглянуло в окна вагона. Долго возился со своим протезом, сопя и чертыхаясь, потом подсел к окну и, наблюдая за бегущими мимо вагонов забурьянившими полями, задумался.

— Что приуныл, старшина? — спросил его пожилой сосед с черной повязкой на глазу. — Где ногу потерял? Небось от бомбы или снаряда?

— Наверно, там же, где и ты свой глаз, — не отрываясь от окна, нехотя ответил Рагозин.

— Да? А я вот и без пилы, и без занозы, а окривел. Да еще, к счастью, только на один глаз. Другой-то чудом цел остался.

Рагозина заинтересовали слова соседа и, оторвавшись от окна, он спросил:

— Это как же понимать: другой чудом цел остался?

— А так вот. Толкнуло меня в висок и обожгло, боль несусветную в глазу почувствовал. На лице ни царапины, а глаз вырвало с корнем. Доктора сказали, что вакуум какой-то позади летящего снаряда образуется, он и вытянул глаз живьем. Половину войны прошел с пехотой, везло, во всяких переделках был, ни царапины, а вот случилось — без глаза.

— Ну и что же теперь?

— А ничего. Сразу демобилизовали. Землю обрабатываю, хлеб делаю, колхоз восстанавливаю. Земля тяжелая стала: обедняла, рук требует. На земле и с одним глазом работать можно.

— Везло, говоришь? Мне вот тоже везло. Сколько раз на стволы пушек лез, с вражескими танками сшибался, все сходило, а перед самым концом войны осколок, от своей же брони, в коленку вонзился, как заноза, от этого все и пошло. Запустил, жалко было с ногой расставаться, а после пришлось расплачиваться. До гангрены довел. Шесть раз резали, терпел, а на седьмой не выдержал, как в холодный погреб провалился, память отшибло. Очнулся, когда уж весь народ победу праздновал.

— Что же теперь думаешь делать, танкист?

— То же, что и ты, трудиться. Труд от каждой болезни излечивает. А может, дальше учиться пойду.

— Правильно мыслишь, танкист. Без дела размякнуть можно, опуститься. А учеба, она тот же труд. Тебе еще не поздно. Мне вот за полсотни скоро завалит, а я все-таки на агрокурсы осенью пойду. Земля тоже знаний требует, если от нее желаешь хлеб, а не бурьян получать.

Два фронтовика еще долго вели разговоры и о войне, и о будущем труде, пока хлебороб не сошел на одной из станций, тепло попрощавшись с Рагозиным.

К концу четвертых суток, когда медленно угасал закат, а длинные тени от деревьев и построек легли на весеннюю землю, поезд медленно подходил к перрону Павелецкого вокзала.

Выйдя из вагона и протолкавшись на привокзальную площадь, Рагозин остановился в нерешительности. Жизнь в Москве после госпиталя показалась ему слишком шумной, суетливой. Несмотря на вечерний час, все куда-то спешили, расталкивая и обгоняя друг друга, словно боясь опоздать на поезд. По улицам сновали разномарочные автомобили — начиная с видавшего виды «газика» и кончая лакированными трофейными «мерседесами». Все они во всю прыть перекликались разноголосыми, порой хрипловатыми гудками, ревели моторами и безжалостно дымили темно-сизыми газами, наполняя ими улицы. С волнением спустившись в метро, которое не так давно он сам строил, Иван через полчаса был уже возле своего дома. Здесь-то его и ожидал первый «сюрприз». Комната, которую он имел до ухода на фронт, оказалась занятой фронтовиком-инвалидом. Выселять его Рагозину не захотелось. Да и как это можно — выселять фронтовика?

Комендант метростроевского общежития, к которому Рагозин обратился, сказал, разводя руками:

— Нет, паря, ни единого свободного местечка. Перебейся как-нибудь немного, может, скоро и освободится.

Рагозин было вспылил, но увидев, что у коменданта одна нога деревянная, покачал головой и пошел «перебиваться».

Он вернулся на вокзал и, найдя свободный уголок на одном из диванов, примостился тут, сунув под диван немудреные солдатские пожитки — вещевой мешок со сменой белья и остатками дорожного сухого пайка.

«Перебиваться» пришлось около месяца. Часто ходить по учреждениям, в обязанность которых входило размещение демобилизованных, Рагозин не мог: протез был плохо пригнан и нередко сильно беспокоил, набивая мозоли и в кровь растирая кожу.

Однажды Иван зашел в приемную Михаила Ивановича Калинина на Манежной площади. Дежурный по приемной, молодой человек в защитной гимнастерке без погон, внимательно выслушал Рагозина, обещал доложить о нем лично Михаилу Ивановичу.

Рагозин вернулся на вокзал на этот раз особенно уставшим. Втиснувшись в свой уголок, он глубоко задумался, а потом вздремнул. В полудремоте ему показалось, что кто-то назойливо нашептывает ему: «Не справишься, пропадешь тут на вокзале…»