Петер Нойман - Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945

Колден поднимает голову и смотрит на нее. Спрашивает по-русски:

– Как тебя зовут?

Принимая все более и более надменный и злобный вид, она меряет голландца взглядом. На ее губах мелькает презрительная усмешка.

Капитан подходит к ней.

– Ты тоже презираешь нас? Ладно, ладно, маленькая мужичка, но ведь ты всего лишь человек. Если не хочешь говорить, тогда жди, что с тобой станет. Твое красивое тело позеленеет и сгниет, когда тебя захоронят в земле. Затем оно станет коричневым и, наконец, черным, пока не будет съедено миллионами червей!

Он говорит медленно, по-немецки, его лицо искажает зловещая ухмылка. Русская молча смотрит на него.

Он приближается к ней и срывает с нее грубую холщовую рубашку.

Потеряв равновесие, женщина падает на пол. Ее руки связаны впереди, и ей трудно подняться на ноги. Полуодетая, она пытается опереться на один локоть, взгляд прожигает Колдена, который направляется к ней.

– Тебе так удобнее, барышня, – рычит он.

Поворачивается к двум эсэсовцам, которые стерегут пленницу.

– Бедняжке еще слишком жарко! Давайте, разденьте ее совсем.

Солдаты выступают вперед, но прежде чем они могут дотронуться до нее, русская начинает пронзительно вопить и кататься по полу, дрыгая ногами во все стороны.

Наконец солдаты преодолевают ее сопротивление. На их лицах остаются царапины и следы от укусов.

Колден снова наклоняется над партизанкой.

– Ну, все еще не хочешь говорить?

Женщина приподнимается. Вдруг, не давая Колдену отойти, она плюет ему в лицо. Голландец издает ужасный яростный рык. Обезумев от злобы, он кидается к ней. Бросившись на беззащитную женщину, он начинает бить пленницу кулаками. Русская, до сих пор молчавшая, теперь визжит, как дикое животное. Должно быть, ей достался особенно сильный удар. Струйка окровавленной слюны окрашивает уголок ее рта. Я в ужасе наблюдаю эту сцену. Вмешаться невозможно. Невозможно.

Колден – на службе. Приказы неумолимы. Добиться от пленных показаний любыми средствами.

Нанеся распростертой на полу женщине последний удар, голландец выпрямляется. Он, видимо, немного успокаивается.

Затем хватает ведро с водой, которой солдат собирается смыть следы крови на полу, и плещет ею на русскую девушку, находящуюся в обморочном состоянии.

Обморочном? Я не вполне уверен в этом. Слышу, как из ее полураскрытого рта исходит подобие хрипа. На ее теле масса кровоточащих ссадин, оно постоянно содрогается долгими приступами дрожи. Слишком долгими. Ее пальцы царапают пол.

Она умирает.

Капитан не особенно тревожится. Он садится за стол и поднимает голову.

– Реди! Иди сюда! – зовет Колден.

Входит унтер и замирает в стойке «смирно». Его правая рука выстреливает вперед как пружина.

– Слушаю, герр капитан!

– Реди! Избавь меня от всего этого. На рынок. Всех десятерых. Как в Люблясе! Это будет им уроком.

Это СС сделала меня таким? Трусом, опасающимся громко выразить свое негодование и ужас?

И все же я ничего не мог сделать. Приказы делают Колдена совершенно неуязвимым. Мое вмешательство, очевидно, было бы расценено как нарушение субординации. Рапорт голландца отправил бы меня на гауптвахту или в тюрьму Тарнува. А Тарнув означает рано или поздно смерть.

Следовательно, я тоже цепляюсь за жизнь. Потому что живем лишь один раз.

Если Колден был жесток, то не имел ли он основания для этого? Никто не просил этих женщин становиться в ряды партизан. Никто не просил их наносить нам удары в спину. Они поставили себя на один уровень с мужчинами. И должны пострадать от тех же последствий.

Невозможно отрицать и то, что мы обязаны заставить их говорить.

Чего же я протестую? И главное, почему меня должны беспокоить смерть или страдания врага, даже если это женщина, если смерть или страдания даже женщины способствуют безопасности моих соотечественников-немцев?

Неужели мы в самом деле монстры, когда пытаемся уничтожить тех, которые в конечном счете желают нашей гибели?

Больше никто из них не может делать вид, будто просто защищает отечество, на которое вероломно напали. Лишь несколько невежественных бюргеров и опустившихся субъектов могут продолжать настаивать на этом, закрыв глаза и уши.

Кто может утверждать, что у нас не было абсолютной необходимости разгромить Советский Союз, прежде чем он усилился бы настолько, чтобы уничтожить нас?

Мы просто предупредили осуществление плана русских.

Россия представляла собой страшную угрозу для нас и всей Европы. Устранить ее – наш очевидный долг.

Следует использовать любые средства, чтобы достичь этой цели.

Все эти мысли смешались в моей голове. Это же слишком сложная проблема, чтобы решать ее одному.

Со вчерашнего вечера они покачивались, подвешенные за ноги к нижним ветвям деревьев, которые росли вокруг небольшой рыночной площади.

Некоторым для смерти потребовались часы. Они беспрерывно стонали всю ночь, оглашая всю деревню своими воплями и мольбами о пощаде.

С рассветом население маленького поселка вышло наблюдать ужасную сцену вблизи. Кажется, без особых эмоций.

Странные они, эти люди.

Я видел, как крестьяне (очевидно, лишь некоторые. – Ред. ) смеялись, наблюдая предсмертные конвульсии пленных. Насмехались над последним хрипом. По их лицам я мог судить, что они злорадно комментировали смерть каждого из повешенных.

Возможно, партизаны осложняли им жизнь. Но ведь они были одной крови.

Русская душа действительно потемки.

Ловлю себя на мысли о том, что однажды читал в Виттенберге статью одного их соотечественника – не помню его имени.

«Русский – как степь – дикий, яростный, жестокий, непостижимый. Он не признает ни Бога, ни черта. Жизнь и смерть для него ничего не значат».

Ничего!

У русских один хозяин – Судьба.

24 июля. В окрестностях Ростова-на-Дону грохочут пушки.

С передовых позиций мы можем наблюдать, как «Штуки» сбрасывают на красных с высоты в 150 метров смертоносные грузы. Слышится жуткое завывание их двигателей под крыльями.

В течение четырех часов тяжелая артиллерия обстреливает железную дорогу и шоссе Таганрог – Ростов-на-Дону. Русские же, видимо, отчаянно дерутся, и атаки нашей бронетехники отбиты почти повсеместно.

Мы занимаем оборону на невысоком холме – господствующая высота на самом южном краю Таганрогского залива. Отсюда наблюдается белая пенистая линия прибоя, которая бьется о берег, и чрезвычайно голубая вода залива.

Большевики противостоят нам на дистанции в 300 метров. Они беспрерывно бомбардируют нас снарядами и минами.

Если так будет продолжаться, этот сектор станет непригодным для обороны.