Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

А вот там, на моей родине, где во все горло, день и ночь орут о том, что строится самая счастливая жизнь на земле, где поют: «Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек», нет семьи, в которой не было бы узника! Вот и сейчас почему всех вернувшихся после войны из фашистского плена отправляют в наши лагеря?! Они же вернулись на свою Родину.

Устав от этих бесконечных мыслей, которые теперь не давали мне покоя даже на работе, я возвращалась домой почти больная. Головные боли не покидали меня ни на секунду.

Приняв лекарство, я, кажется, уснула.

Проснулась я от прикосновения мужа:

— Ты очень стонешь во сне… На, возьми, приложи лед к голове. Холодное тебе поможет.

— Что случилось? Мне кажется, что-то страшное мне снилось.

Муж несколько раз прошелся по комнате и, присев на край кровати, произнес:

— Нина, сегодня пришла телеграмма из Москвы…

Я вскочила:

— Не надо Кирюша, не говори больше, я знаю все, я как будто все это предчувствовала.

Почему нас вызывают без всякой на то причины?

Никогда ни в каких склоках в посольстве мы не участвовали, вели себя со всеми одинаково корректно. Без разрешения посольства мы ни с кем не встречались, если это не касалось служебных встреч, а просто так называемых светских. Кто-то приглашал в гости, реже — домой, чаще всего на какие-то проводимые мероприятия в клубе, где собиралась в те дни очень, очень просоветски настроенная публика и где чаще всего проводились вечера по сбору денег, или какой-либо еще помощи в то тяжелое для Советского Союза время.

Но я совершила «преступление», я скрыла от наших правоохранительных органов, что отец мой арестован как «враг народа». И этого одного больше чем достаточно было не только чтобы на долгие годы загнать человека туда, куда — как говорили у нас — Макар телят не гонял, то есть в тюрьму, но и лишить жизни.

Почему так внезапно и вдруг вызывают, когда кажется нет никакой, ну просто никакой причины для этого?

У Кирилла все идет так благополучно, что все только удивляются и вся школа на мне держится, на мое место надо прислать двух преподавателей с полным окладом, так что случилось? Почему? И в том отделе, где так успешно работал Кирилл, все время нужны новые кадры, тем более сейчас.

Мы никогда с мужем об этом не говорили, но я знала, что это должно было случиться и не могло быть иначе до тех пор, пока Сталин будет жив.

Я Сталина ненавидела. Я ненавидела его, мне кажется, еще с того времени, когда, помню, еще в школе кто-то сказал: «Сталин выслал Троцкого из страны как врага Советской власти».

Я очень возмутилась и долго спорила с ребятами своего возраста. Троцкий был кумиром для многих из нас. Мы еще, шагая, распевали: «Ленин, и Троцкий, и Луначарский грудью защищали народ пролетарский». О Сталине я даже толком не слышала до этого ничего особенного. Да и потом он просто был для меня одним из всех остальных партийных руководителей, а никакой никем не заменимый вождь. И кто дал ему право высылать Троцкого? В те годы средства массовой информации были очень скудные, а радиовещание фактически почти еще не существовало. Я помню, как мы все, ребята, собирались у Николая «слушать радио», когда он усердно ковырял иголочкой в стеклянной баночке, стараясь попасть в какой-то кристаллик, и приходили в дикий восторг, когда оттуда иногда доносился какой-то непонятный звук. Поэтому, мне кажется, услышала я о Сталине по-настоящему во время проведения бессмысленной жуткой коллективизации. И чем старше я становилась, и чем чаще стали повторять его имя, тем больше я его ненавидела. Так как я считала, что происходившее вокруг меня, если все это приписывали ему, простить нельзя.

Гибель под колесами поезда Зои, изломанная, искалеченная жизнь во время раскулачивания и коллективизации умных, талантливых ребят, с которыми я росла и училась, я не могла ни воспринять, ни понять. До этого была такая спокойная, благополучная жизнь у взрослых, и нам, молодым, среди них было так хорошо, тепло и уютно. И вдруг, как смерч, пронеслась сталинская коллективизация. Зачем же надо было так дико и так жестоко поступать с самыми тяжело работавшими людьми, которые не покладая рук трудились, стараясь поднять сельское хозяйство, напоить, накормить нашу еще не совсем окрепшую страну! Аресты и ссылки кулаков, то есть самых трудолюбивых, самых лучших людей, которых надо было ценить, уважать, гордиться ими и ставить их в пример другим, более слабым хозяйствам. Самые крепкие хозяйства разрушались и погибали на моих глазах.

И если он советский вождь и коммунист, ему должен был быть дорог каждый человек, живущий в Советском Союзе. И чем лучше и счастливее жил бы каждый человек в отдельности, тем крепче и лучше была бы вся наша страна. Так думала я.

Ведь коллективизацию, если это было нужно, можно и надо было проводить мирным путем на добровольных началах, и была бы она более приемлемой, более безболезненной и более успешной для всех. Если бы Сталин, как Ленин в эпоху военного коммунизма, понял, что народ не принимает коллективизацию, то быстро нашел бы другой выход, как Ленин при НЭПе. Ведь в то время некоторые члены партии при введении этой торгово-капиталистической системы даже кончали жизнь самоубийством, но Ленина это не испугало, он только сказал: «Нам, коммунистам, надо научиться торговать».

То же самое произошло бы и во время коллективизации, ведь даже в сознании тех, кто родился, рос и воспитывался при прежнем режиме, а их было много, начали уже постепенно происходить какие-то перемены. Некоторые из них начали даже ценить и уважать то, что происходило в данный момент, кто-то уже перестроился или старался перестроиться, и не только физически, но и психологически. Но все равно, надо честно признаться, что происходящее не только крестьянам, но и всему населению не так легко было понять при общей неграмотности и отсутствии массовой информации. Ведь с начала таких огромных перемен прошло еще очень мало времени. Как этого не мог понять сидящий там наверху мудрец, когда даже мне в мои годы было совершенно ясно, что люди еще совсем не готовы к тому, что происходит, и к тому, что их заставляют делать.

А когда я услышала, что Надежда Аллилуева, жена Сталина, застрелилась — это было как раз в разгар коллективизации и страшной голодовки 32–33 годов, — я не выдержала и произнесла: «Вот глупая, чего же она не застрелила его» (то есть Сталина).

А все, что творилось в дальнейшем, после убийства Кирова, я уже воспринимала с глубокой необратимой ненавистью к нему. И когда я услышала по радио, что в Ленинграде он плакал у гроба Кирова, я не выдержала и вслух произнесла: «Убил, а теперь проливает крокодиловы слезы».