Юрий Ветохин - Склонен к побегу

Очень скоро надзиратель вернулся и положил на мой столик два круга колбасы в газетной бумаге.

— Берите колбасу и поезжайте отдыхать. Я позвоню в следственный изолятор, чтобы вас пропустили с колбасой, — великодушно, как будто это был его подарок мне, разрешил следователь. — Поешьте, подумайте, а завтра жду вас с подробными показаниями. Я ведь знаю, что вы — умный человек!

— Вы тоже — не глупый! — ответил я.

— До свидания, Юрий Александрович! — почти по-дружески попрощался следователь.

— До свидания, — ответил я, как всегда не употребив его имени-отчества.

Наверное, следователь был уверен, что я — у него на крючке. Однако не было ни одного мгновения, в течение которого я хотя бы только колебался. С самого начала я знал, что ни на один из его вопросов я ответа не дам, но спешить заявлять об этом смысла не было.

В Симферополе пошел снег. Подаренный зеками Херсонской тюрьмы ватник согревал мое тело, однако голова моя оставалась голой, а ноги — в холоде. Сатиновые брюки и босоножки — не зимняя одежда! Придя на другой день на допрос с головой, повязанной портянкой, я спросил у следователя:

— Вы считаете нормальным, когда человек вместо шапки одевает на голову портянку?

Коваль ответил в том духе, что мол «сами виноваты».

— В таком случае я отказываюсь давать какие-либо показания до тех пор, пока мне не дадут тюремную одежду или не привезут мою одежду из Ленинграда!

Пришел подполковник Лысов. Сначала он меня уговаривал, потом кричал, но я остался непреклонен. Вот тогда-то Коваль и упрекнул меня:

— А еще салом кормили вас по дороге из Херсона, чаем поили за собственные деньги! Вот она, ваша благодарность!

Меня увезли обратно в тюрьму.

На следующее утро меня снова привели на первый этаж тюремного здания, где, как всегда, меня ожидал надзиратель из КГБ.

— Если не будете и сегодня давать показания, — заявляйте сразу, — чтобы не возить вас напрасно туда-сюда! — сказал он.

— Не буду, пока мне не дадут одежду, — ответил я и меня вернули обратно в камеру.

Пользуясь тем, что я не поехал в КГБ, тюремщики, в который уже раз, взяли у меня отпечатки пальцев, а под вечер в камеру вошел надзиратель и молча бросил мне новые тюремные ботинки и тюремную робу.

Когда на следующее утро меня привели на первый этаж тюрьмы, то надзиратель из КГБ ждал меня со старой, засаленной кепкой в руках.

— Вот! — протянул он ее мне. — Головной убор для вас! В изоляторе шапок нет, так я даю вам собственную. Кепка оказалась малого размера и надзиратель тут же распорол ее сзади, чтобы она налезала на мою голову. Мы поехали в КГБ.

«Куй железо, пока горячо!» — подумал я и, едва войдя в кабинет следователя, потребовал написать письмо в Ленинградское КГБ относительно присылки моих теплых вещей.

— Теперь придется очень торопиться, — предупредил меня Коваль, кончив писать письмо. — Мы потеряли целых два дня, а до Нового года все должно быть закончено. Сейчас я коротко ознакомлю вас с показаниями свидетелей! — и он стал торопливо кое-что зачитывать, а коечто говорить своими словами о показаниях каждого свидетеля.

Коваль требовал, чтобы я сказал свое мнение об услышанном и это мое мнение он записывал в протокол. Это был странный, не виданный метод ведения следствия. По законам свидетель должен давать свои показания не только следователю, но также судьям в присутствии обвиняемого. В моем случае, никого из свидетелей я даже не видел. Я даже не читал собственными глазами ни одного протокола допроса свидетеля и я не мог быть уверен в том, что цитаты, которые Коваль зачитывал мне якобы из протокола, действительно взяты оттуда, а не придуманы им самим.

Когда поздно вечером Коваль дал мне прочитать и подписать протокол допроса, то высказанные мною мнения о заявлениях свидетелей оказались записанными в сильно искаженном виде, иногда даже смысл был другим. Я указал ему на это. Коваль внес исправления, но сделал это своеобразно: тогда как я должен был подписать каждую страницу протокола, он все исправления сделал на последней странице, оставив неверные записи на других страницах без изменений. Он написал: на такой-то странице после слов таких-то следует читать так-то. Конечно, впоследствии этих его исправлений никто не замечал: ни судьи, ни психиатры. Но я был очень утомлен, чтобы спорить, и к тому же боялся «перегнуть палку», отказавшись подписать протокол.

Однако, вернувшись в камеру и немного успокоившись, я вспомнил, что в протоколе остался неисправленным еще целый ряд искажений, которые из-за сильной усталости я сразу не заметил. На следующий день повторилось то же самое и я возмутился:

— Гражданин следователь! — сказал я. — Разрешите мне самому писать свои ответы в протоколе!

— Почему?

— Потому что вы постоянно искажаете мои показания. Бывает даже, что вы записываете противоположное тому, что я говорил вам.

— Вы же читаете протокол прежде, чем его подписать?

— Легко сказать: «читаете»! Вы так измотаете меня и так заморочите мне голову за целый день, что вечером я уже не в состоянии найти все ваши искажения.

— Нет, подследственному не разрешается отвечать на вопросы следователя в письменной форме, — возразил Коваль.

Из всех свидетелей больше всех меня разочаровал Иоаннович. Видимо, считая его самым значительным свидетелем, Коваль начал именно с него.

— Иоаннович сразу и покорно дал вам показания? — спросил я у Коваля.

— Нет, не сразу. Когда я позвонил ему и попросил придти в КГБ, то он развязно спросил: «Что, брать будете?» Однако, когда я ознакомил его с уголовным кодексом, в котором сказано, что за отказ дать свидетельские показания или за утайку сведений о государственном преступнике полагается срок до 3-х лет, то есть столько же, сколько и вам по вашей статье, то Иоаннович стал очень покладист и рассказал о вас все, что знал.

Я услышал дальше критические высказывания о себе, сделанные Иоанновичем. Тут были и мои «антисоветские убеждения» и «неумеренное» увлечение Есениным и Достоевским, и мнение Иоанновича о том, что я «переоценивал себя», как специалиста по компьютерам. Хорошо еще, что я никогда не доверял ему и ни словом не заикнулся о своих намерениях. Конечно, я не упал так низко, чтобы в ответ рассказать следователю о его (Иоанновича) собственных антисоветских высказываниях и анекдотах, которые я описывал выше. Мне было больно слышать все это тем более, что Иоаннович заявил следователю: «Ветохин был моим другом». «Как это можно? — думал я, — считать меня другом и в то же время давать порочащие меня показания? Правильно я звал его Ставрогиным!»

Сомнений в подлинности этого протокола у меня не было. И стиль выражений был типично его и приведенные факты были известны только ему.