Андрей Балдин - Протяжение точки

Он изначально бунтовал против царя, за что и отправился в ссылку. Он выставлял себя против царя в разных ролях; до определенного момента пушкинские роли были все до одной республиканские, романтические, европейского происхождения и стиля. Теперь он начинает прослеживать для себя (в себе) другое, московское происхождение и неизбежно начинает искать другой стиль.

Пушкин не отказывается бунтовать и далее против царя. Но что означает бунтовать по-московски? Здесь и совершается ключевой переход из прежнего состояния в новое, из 24 года в 25-й — это означает самому становиться царем, точнее — самозванцем.

Почему нет? Это отличная игра. Вот и у Карамзина она прописана по ролям Годунова и Лжедмитрия — замечательная, успешная игра.

Отсюда и предположение: чтение Карамзина дает Пушкину счастливую подсказку: повод к перемене маски. Он больше не карбонарий, — он самозванец, претендент на трон.

Тут же выясняется, что такая перемена в контексте настоящего момента, на фоне тех метаморфоз, которые переживает Россия, на фоне ее духовного «омосковления» — уместна, актуальна, остра и обещает успех.

И какой масштаб: царь противу царя. Бунт на русском чертеже: «А» восстает против «А». Один Александр исчезает, уступает Москве, другой заступает на его место — он тоже царь (слова), и теперь он на московской стороне. Стало быть, — в поэтических интуициях, в пространстве замысла, в помещении эпохи, которая все увереннее рисуется по-московски, за ним будет победа.

Вот и Карамзин пишет: победа будет за претендентом, за самозванцем, который скинет прежнего царя и сядет на его место.

Это замечательная игра, и стоит вообразить себе Пушкина, которому только намеком взошла на ум такая мысль — а намек налицо, — чтобы понять, с каким азартом он начнет такую игру.

Он ее и начинает: он принимается писать нечто противу царя, на московский манер.

Пушкин замышляет большое дело — «Годунова». В январе, сразу после своего «крещения», с началом чтения Карамзина.

Его «галлюцинации» многократно усилены одиночеством. Тут не одна только месть царю, упекшему его в глухую ссылку. Тут начинает сказываться особый характер творчества взаперти, когда безумная идея с легкостью овладевает воображением. Некому возразить на нее. Писать кому бы то ни было, чтобы посоветоваться, потолковать о своей затее — невозможно. Такую тему Пушкин может воображать себе, только находясь с собой один на один. От этого его азарт только усиливается; новая тема кажется ему все более веселой.

Весь год он будет с нею веселиться — и весь год прятать эту работу. «Годунов» будет сочиняться втайне, потому что подоплека его замысла — новый бунт Пушкина, уже не карбонария, но московского самозванца.

На поверхности — без особых перемен. Первое время по Крещении Пушкин все читает; восполняет прорехи и паузы, голодовку «мертвого» сезона. Карамзин, Грибоедов, в двух переводах Библия, Коран, Шекспир — на двух языках. Склад звука и смысла плотности неимоверной. Идет лихорадочное переполнение словом. После немоты рождественского поста — объедение до состояния камня. Словоед оголодал смертельно.

Допустим, некий замысел ему явился; но тут же выясняется, что Александр не готов к нему «технически». Для реализации его безумной затеи нужны новые слова и самые звуки. Их нет у него новых, а прежние явно не годятся.

О звуке: точно в самом деле Александра проглотила эта неподъемная земля, и потому он пребывает в ее безгласном внутри: все, что ни скажет, ни напишет, звучит, словно в сундуке или норе.

Само имя — Псков: тесное название — замкнуто, как на засов. На одно мгновение, на букву «о» оно едва приоткрывается — слово лопается во рту, исходя темнотой — и вновь затворяется. Псков.

Тут даже иностранные языки звучат как-то иначе: несерьезно, неубедительно. Собственно, а с кем тут говорить на других языках? С березами, солеными груздями? Пушкин упражняется в языках, так же как в стрельбе (дуэль-то заявлена, с Федором Толстым — опасная дуэль), но эти иноземные разговоры с самим собой, во-первых, отдают уже настоящим сумасшествием, а во-вторых, как будто запирают Пушкина еще на один замок. От этих иноземных слов в его хижине дробится и мельчает пространство.

В них хорошо прятаться.

В оригинале, у Дефо, это звучит в рифму.

Только зачем Пушкину прятаться, когда он и так взаперти?

В ссылке он всегда точно в подполе, даже если вышел на воздух. Звуки выстрелов глохнут раньше, чем загорится порох. Это если оттепель и туман. В мороз, напротив, пистолет щелкает звонко, и потом еще долго дребезжит тишина, словно кто-то сзади со всего размаху хлопнул тебя по ушам.

Январь все длится. Этот начальный месяц долог — оттого что полон (праздниками). Дни в нем отдельны, катятся поодиночке.

Преодоление одиночества для Александра труднейшая из задач.

Об отшельниках

Во второй половине января в календаре один за другим выступают великие отшельники, отцы-основатели монашества. Вот кто поодиночке — и не одинок.

То же, что творится в небе: вслед за Рождественской звездой высыпают (различаются «прозревшими» на Рождество христианами) многие созвездия. Это означает, что во времени, срез которого мы наблюдаем в виде звездного неба, в его темнейшей бездне подвижники и отшельники выступают вслед за Христом, в его поддержку. Январь в небесах являет их светлое, поодиночке воинство. Сонм звезд.

Сезон отшельников начинается сразу за Крещением, ибо Иоанн Креститель, главное действующее лицо этого январского праздника, есть покровитель монашества, первый отшельник и пустынник. После него в календаре празднуется соответствующее продолжение: каждый вечер в храме поминают то Феодосия Великого, то Павла Фивейского, то Антония, Великого тож. Празднуют первых из первых, январских людей-единиц, что в первый, «точечный» месяц года, очень даже понятно.

Таков рисунок январского начального времени: оно еще не связалось в линию. Свет дробно сосредоточен; нужно хорошо напрячь воображение, чтобы представить себе столь противоречивое состояние света. Но таков он есть, согласно христианской символике, во второй половине января.

Уж не монах ли сам Александр? Отчасти так: живет в уединении, молится на свои буквы, на расчирканные строками листы. Он учится жить и творить один, «звездно», вне поля привычного диалога, вне переклички с «Арзамасом» (созвездием угаснувшим), в черноте и пустоте псковской ночи.

Пушкину не то чтобы вдруг стали интересны монахи (тут можно вспомнить его наблюдения Святогорского монастыря, сделанные в прошлом ноябре: см. выше — подушки в окнах и коморки ); нет, такой прямой связи не наблюдается. Пушкин и не помышляет о подобном ученичестве. Пока это параллельные и родственные состояния: бытия в одиночку на фоне ночи.