Григорий Пенежко - Записки советского офицера

Артиллерийский командир, ехавший на лошади рядом с моим танком, протиснулся вперёд, рискуя быть раздавленным, так как машины съезжались всё плотнее и плотнее, вытесняя мечущихся людей и с мостовой и с тротуаров, выжимая их наверх, заставляя вскакивать на подножки, цепляться за борта. Прежде чем я понял, в чём дело, уже не видно было ни машин, ни грузов, наполнявших их кузова. Всё скрыла тысячная толпа. Она поднялась над потоком машин, замерла, вытянув головы в странной тишине, которую, казалось, не нарушал грохот канонады и взрывов. И вдруг я услышал вырвавшийся из хрипа висевшего на балконе репродуктора знакомый голос с мягкой, неповторимо доброй интонацией: "...если... лучшие дивизии немецко-фашистской армии оказались разбитыми нашей Красной Армией, то это значит, что гитлеровская фашистская армия... будет разбита, как были разбиты армии Наполеона и Вильгельма".

Тщетно я и Никитин, свесившись с башни, а Гадючка почти совсем вывалившись из своего переднего люка, напрягали слух, но больше ни одной цельной фразы уловить не удалось, хотя этот, голос, вырывавшийся из тесного радиорупора, точно волной прибоя захлестывая горящий город и, как магнит, притягивая к себе многоголовый, застывший на улице живой поток, покрывал грохот канонады. Мы, не шевелясь, продолжали жадно слушать, ловя отдельные слова, вдруг доносившиеся ясно и чётко, как будто говоривший был совсем рядом, где-то за стеной дома или даже на балконе.

- Во, чуете? - то и дело обращается к нам снизу Гадючка, с таким довольным видом, точно каждое слово вождя, которое долетает до нас, подтверждает то, что наш механик давно говорил нам, но мы ему тогда не верили, сомневались и сейчас должны чувствовать себя посрамлёнными. Это же самое я замечаю в выражении лиц многих окружающих нас людей, торжествующе обменивающихся взглядами друг с другом, нетерпеливо ищущих глазами кого-то в толпе, кто должен быть посрамлён. Но посрамлённых что-то незаметно. Все оглядываются с довольным видом.

- Федька! - громко кричит кому-то красноармеец, высунувшись из шофёрской кабинки стоявшей впереди нас трехтонки. - Что я тебе говорил?

Меня волнует, что люди услышали ещё что-то очень важное, что я пропустил, мне хочется крикнуть, спросить: "Что, что такое товарищ Сталин сказал?", но мне кажется, что самое главное я услышал, и я тоже ловлю себя на том, что ищу, с кем бы переглянуться радостным взглядом, сказать: "А ведь мы были правы!"

"Ну, конечно, иначе и быть не может, это же ясно", - безмолвно отвечает мне Никитин с тем чувством уверенности во всём том, что он делает, которое перед боем в перепалках с Гадючкой он выражает обыкновенно добродушной улыбкой атлета, как бы говорящей: "Мне же все-таки с башни больше видно, чем тебе из твоей нижней щели".

Оглядываюсь, ищу Кривулю. В башне второго танка его не видно. Из неё вытягивается, выставив вперёд ухо, только один башнёр. Не пойму, где Кривуля. Не сидит же он внизу? Увидел я его, когда передача уже закончилась и замерший на улице поток зашевелился, забурлил. Вынырнув из-за грузовой машины, сияющий, с растрёпанным чубом, он вскочил на борт моего танка и прокричал мне прямо в ухо:

- Вперёд, за нашу победу!

Оказалось, что он как-то ухитрился пробраться к самому рупору и прослушал почти всю передачу грамзаписи вчерашнего выступления товарища Сталина.

- Ну, что, что? - спросил я.

Так я же сказал уже: "Вперёд, за нашу победу!" А паникеров надо за шиворот брать. Смысл речи такой.