Георгий Соколов - Малая земля

— Пойдем на мой катер. До посадки успеем поговорить…

На берегу Дубровин увидел готовую к отплытию «Скумбрию». На палубе находился Терновский. Рядом! с ним стоял старшина первой статьи Анатолий Кузнецов, русоволосый, с румянцем на круглых щеках.

— Уже? — окликнул его Дубровин. — Не рановато собрался?

— Пока на моей посудине доползу до места, вы сто раз меня обгоните.

— Ну, чапай, чапай! Кстати, Жора, подними флаг над своей шаландой. В море выходишь, порядок надо соблюдать.

Стоящие на берегу рассмеялись. Не было на «Скумбрии» ни одной мачты, не к чему прикреплять флаг.

— На шею флаг приспособь, — посоветовал кто-то.

— Ладно, хватит подначивать, — отозвался Терновский и с озабоченным видом пошел в рулевую рубку.

— Ни пуха, ни пера! — крикнул ему Дубровин.

Терновский по-традиционному ответил:

— К черту!

— Ну, рассказывай свою Одиссею, — проговорил Дубровин, когда они с Сергеем вошли в каюту. — Из твоих писем я не все понял.

Если с подробностями, то рассказ надолго, — заметил Сергей, садясь на узкую койку. — Расскажу кратко.

— Прежде всего, — перебил его брат, — задам вопрос. Партийный билет сохранил?

— Кем ты меня считаешь? — обиженным тоном произнес Сергей. — Если бы не сохранил, Куников близко к отряду не подпустил бы.

— Это верно. Ну, не серчай, рассказывай.

Дубровин подвинул к брату коробку папирос. Сергей закурил, на его лице появилось выражение сосредоточенности.

— О том, как я воевал в отряде Куникова в прошлом году, нечего рассказывать. История начинается с того дня, как наши войска оставили Новороссийск. Наш отряд фашисты прижали к берегу. Три дня мы отбивались. К вечеру четвертого дня подошли танки. Я вылез из-за камней — и к одному. Подбил. Ко второму подобрался — и больше ничего не помню. Очнулся ночью. Кругом тихо. Я лежу между гусениц танка. Не пойму сначала, в чем дело. После выяснилось, что танк-то все-таки кто-то подбил, а я упал раненым под него. Ребята думали, что убит. Они держались до ночи, а ночью подошли катера и взяли их на борт.

— Я снимал, — вырвалось у Дубровина.

— Ну, вот, — криво усмехнулся Сергей, — и не знал, что меньшой брат лежит под брюхом танка.

— Черт возьми! Ну, продолжай…

— Осмотрелся кругом — темно, тихо. Ни нашей, ни немецкой речи не слышно. Пополз я к берегу, думал, может, там кто из наших. Но и там никого. Как был в одежде, так и лег в воду. Вода освежила, сразу почувствовал себя бодрее. Лишь на сердце тоска — один остался. Надумал было плыть на ту сторону бухты. Но куда там! Левая рука ранена, раны на голове и на груди. Как быть? Мысли остаться не было, знал, как увидят матроса — разорвут. Решил первым делом сделать себе перевязку. Достал из кармана бинт, разделся, в море окунулся. Сам знаешь, морская вода раны дезинфицирует и помогает быстрее заживать. Затем вылез из воды, перебинтовал раны, оделся, взял несколько гранат, автомат, пистолет — и ходу от берега.

— Куда же пошел?

Двинул в горы. Думал встретить там партизан и с их помощью переправиться к своим. Шел до рассвета.

Как стало светать, забрел в кусты погуще и залег на весь день. Вечером опять в путь. Ориентир взял на Маркхотский перевал. По гулу боя определил, что там свои. Круг предстояло сделать большой. Но это меня не пугало. На вторую ночь столкнулся с четырьмя фашистами. Убил их, но и сам заработал пулю в ногу. Идти стало труднее. Как на грех, подошва ботинка оторвалась. Привязал ее рукавом рубахи. Стало опять светать, я решил идти и днем. Что будет то будет, думаю.

Сергей притушил окурок и закурил другую папиросу.

— После махорки папиросой не накуришься… Да, иду, раны горят, пить хочется. Посчастливилось набрести на родник. Присел, напился и тут же уснул. Просыпаюсь, а около меня человек сидит. Я схватился за пистолет, а он тихо говорит: «Свои, сынок, свои». Разговорились, оказался лесником. «Я тебя выведу», — сказал он. Угостил табачком, хлебом и салом. Поели и собрались в путь. Но не удалось леснику вывести меня. Только отошли от ручья, вышли на тропинку — на тебе, едут на конях два гитлеровца. Передний сразу по нас из автомата. Лесник упал, а я за дуб успел спрятаться. Смазал переднего из автомата, второй ускакал. Я к леснику — убили, гады, человека. Похоронил его. Потом с фашиста сапоги снял, переобулся и быстро в лес,

Глаза Сергея затуманились. Он сжал бледные губы и махнул рукой.

— В общем, шел девять суток. При переходе линии фронта опять схлопотал пулю в бедро. Все же переполз. Неказистый вид был у меня, когда попал к своим: вместо обмундирования — тряпье, весь в грязных бинтах. На живые мощи походил — кожа да кости. Отправили меня в госпиталь, там и дырки в теле заращивал. Ну, да об этом, пожалуй, и неинтересно рассказывать…

— Да-а, — задумчиво протянул Дубровин, когда Сергей окончил свой рассказ. — Досталось тебе, братишка.

Он с уважением смотрел на Сергея. Как старший брат, он всегда покровительственно и несколько снисходительно относился к младшему. Иван был старше Сергея на шесть лет. Он был пестуном и советчиком Сергея, ругал его, когда находил нужным, а иногда и поколачивал. Когда Сергея взяли на службу во флот, Иван часто наведывался на корабль и по-отцовски интересовался его успехами в учебе, считая, что тот по-прежнему нуждается в его опеке. Но сейчас старший лейтенант Дубровин смотрел на него иными глазами. «Я не заметил, когда он возмужал», — думал он, припоминая прежнего Сергея, застенчивого юношу, увлекавшегося книгами по астрономии и мечтавшего о профессии штурмана дальнего плавания.

— Старикам об этом писал?

— Нет, — живо ответил Сергей. — Сообщил лишь, что малость ранен и лежу в госпитале.

— Правильно поступил. У отца-то твердый характер, под Царицыном закаленный, а вот мама… Сердце у нее слабое…

— А для чего все рассказывать? — пожал плечами

Сергей.

Он и старшему брату не сказал всего, что перенес, как последние двое суток он только полз, как сорвался с обрыва, как писал предсмертную записку родителям.

— Я очень рад, Cepera, что страдания не надломили тебя, — заметил Иван и положил руку на плечо брата. — Я горжусь тобой.

Сергей нахмурил брови.

— Надломили?… Нет, пожалуй. Только я стал какой-то злой, взвинченный. Я видел войну без прикрас. Многое видел… Расскажу один эпизод. Вышел я к дороге, там дуб высокий стоит, а к нему колючей проволокой прикручена голая девушка. На шее бирка «партизанен». Вся грудь и живот исколоты штыками. Около дуба я увидел порванную студенческую книжку. Прочел: Людмила Солнышкина. Думается мне, что она и не была партизанкой, а просто пыталась выбраться с оккупированной территории. Вот и сейчас вижу ее перед собой — красивая, стройная… И ее распяли. За что? Что она сделала им? Сволочи!.. Как вспомню, душа переворачивается… В Одессе осталась Валя Миронец. Эту девушку я любил. Может, и с ней сделали то же. Как подумаю… Эх, да я…