Елена Дулова - Бородин

— Знаете, какое нынче событие? — в возбуждении спросил меня молодой человек, с которым мы играем в квартетах. — Приехала замечательная музыкантша, барышня из Москвы.

— Да почем же вы знаете, что она замечательная? Ведь вы ее не видали и не слыхали, — отвечал я.

— А это уж известно. Чтобы ехать сюда лечиться, она принуждена была дать концерт в Москве. И отзывы самые восторженные. Великолепная музыкантша, несомненно. Пойдемте с нами, мы хотим ее просить…

— Что вам за охота пугать барышню? Совестно же, ей-богу, надо сначала познакомиться.

— Вот и отлично, и познакомимся сразу!

Меня увлекли, и целой депутацией мы ввалились в Русский пансион, где остановилась Екатерина Сергеевна Протопопова. Хозяин не хотел пустить нас, объясняя, что молодая особа едва опомнилась с дороги, что она слаба и утомлена. Но мы полны были решимости взять крепость: умоляли барышню спуститься и сыграть хоть несколько пьес. Она тем временем уже входила в гостиную и приветствовала нас легким наклоном головы. С улыбкой выслушала горячие просьбы, живо ответила на восторги… Я как-то оказался в стороне от прочих, у самого рояля. И пока шла вся эта суета, успел достаточно разглядеть приезжую. Стройна, скромна и приветлива. Прическа гладкая, побрякушек никаких. Лицо… В лице есть какая-то тайная грусть. Черты милые, мягкие. И хорошие, добрые глаза. Она кажется спокойной, ровной. Но это ровность, воспитанная в себе. Тут есть скрытая нервность, может быть, излишняя впечатлительность. Она была уже совсем рядом и на мой поклон ответила почему-то очень уж скупо. Екатерина Сергеевна села за фортепьяно. Я видел, как легли на клавиатуру ее красивые ручки с длинными сильными пальцами. Боже мой, как еще похорошело, как осветилось ее милое лицо! С первых звуков фантазии Шопена я понял, что слышу высокоартистическую игру. Ее душа так искренне, так серьезно и горячо исповедалась в звуках! Когда я опомнился, пианистка уже была в окружении новых своих поклонников. Между тем я видел, что она беспредельно утомлена и возбуждена. На побледневшем лице проступили пятна лихорадочного румянца. Я хотел было, на правах врача, вмешаться. Но тут Екатерина Сергеевна проговорила с этой милой своей улыбкой:

— Простите, господа, сегодня я уже решительно ни на что больше не способна. В другой раз. Да хоть завтра, право. А теперь — простите. Благодарю вас всех.

Общий поклон, и она исчезла.

Что же это такое, в самом деле?! Зачем только я сюда заехала, в этот чужой городишко. Погода отвратительная, сыро, дождик. Лучше мокнуть дома. Там все свое, привычное, там и болеть не так страшно. Какие глупости говорят, будто лечиться надо за границей. От одного их порядка зачахнешь. Жалкие, жалобные мысли. Уж и слезы на глаза навернулись. И тут вдруг слышу внизу шум, голоса, слышу свое имя. Спускаюсь. И что же? Целая депутация «наших», милых, дорогих… горячие головы русские. Играть им — одно счастье. Спасительница ты моя, радость моя необъяснимая, музыка…

Вправду говорят, что мир тесен. Фотографическую карточку господина Бородина я видела еще в Москве, у одной его страстной поклонницы. И так она рассыпала похвалы ему, так восторгалась, что я уж заранее невзлюбила этого ловеласа. И вот он здесь! Какое он на меня произвел впечатление? Красив он действительно и даже еще лучше, чем на карточке. Несомненно и то, что умен очень.

Пожалуй, слишком умен, чтобы быть «дамским угодником». Нет, нет, тут другое — живость, искренность, остроумие. А музыку как слушает! Ведь у него лицо сделалось совсем растерянное, он забыл тогда и обо мне, что это я именно играю, и обо всех на свете, кажется, забыл. Так что же за человек такой? Ну что гадать попусту. Поживем — тогда и увидим.

Странная штука! Вот уже неделю живу в каком-то восторженном состоянии. Никогда еще я так прекрасно не работал, никогда не слушал столько восхитительной музыки и никогда не спал так мало. Сижу в лаборатории от пяти утра до пяти вечера и совершенно не испытываю никакого нетерпения или желания поскорее все кончить. Напротив, дело идет разумно и складно. Едва переодевшись, бегу в Русский пансион слушать игру Катерины Сергеевны. Что ни день, то у меня новые открытия в области музыкальной. Пожалуй, понемногу отстаю от поклонения Мендельсону. Совсем не знал Шумана. А у Шопена, оказывается, не одни только «кружавчики». Целые трагедии есть. И такая временами тоска сердечная звучит. Да, поучила меня уму-разуму «московская барышня». Только до чего же мило это у нее получается и как славно она горячится, ежели глупый «химикус» ворчит, спорит, нахваливает Мендельсона!

Теперь тороплюсь. Нельзя отнимать время от нашей прогулки. Даст бог, она тут окрепнет. Бедняжка, трудно ей приходится. И то подумать, как осталась без отца, все на нее свалилось. Мать беспомощна, какие-то приживалки в доме, братец, кажется, совсем болен. И средств никаких.

Вот она, уже дожидается меня в садике перед пансионом. Зонтик в нетерпении открывает и закрывает, открывает, закрывает. Но ведь не упрекнула за опоздание. Мы тотчас двинулись в путь. Как обычно, говорим обо всем на свете. И, как обычно, разговор неизбежно перекинулся на музыку.

— Знаете, Катерина Сергеевна, ведь Вы с Вашим Шуманом спать мне не даете. Слушаешь, слушаешь, а потом все снова в голове проигрываешь. Вот и сон бежит!

Она взглянула быстро и отвечала:

— А я очень рада, что обращаю Вас в свою веру, Александр Порфирьич. Пожалуй, так и загоржусь скоро.

— Матушка, да ведь загордились-то Вы эдак, что дальше некуда. Притом, заметьте, сразу! Ну скажите, когда Вы мне дадите наконец свою ручку? Ведь Вы вот даже по горам решили карабкаться самостоятельно: только бы ко мне, мерзкому, не прикасаться.

И тут она ужасно весело рассмеялась, и совершенно в одно время мы протянули руки и уже вместе смеялись, а потом бежали вниз по тропе. Это чувство какого-то детского, домашнего родства, от которого я счастлив безмерно. Я знаю, что и у нее теперь прошло какое-то непонятное ко мне недоверие, что и ей радостна эта новая родственная простота.

Лето. Лаборатории закрыты. И у нас настоящий «музыкальный угар». Ездили в Баден-Баден слушать прекрасный оркестр. Побывали и в Мангейме, чтобы хорошенько узнать оперы Вагнера. Наши музыкальные собрания в Русском пансионе процветают. Нет, видно, это судьба, чтобы мне непременно быть именно здесь, в Гейдельберге, и именно в тот самый день и час, как приехала Катерина Сергеевна. Ежели бы я был поэтом, то высказался бы в таком роде, что ее присутствие — для меня воистину источник в пустыне для жаждущего. Ведь ей единственной за три года моей жизни здесь я решился сказать о своем сочинительстве. И какая это была отрада! Она вернула меня теперь к сочинениям заброшенным, и наконец-то можно без оглядки предаваться своим музыкальным фантазиям. А она, кажется, гораздо больше волнуется о моих романсах да о новом трио, чем о моих научных отчетах Академии.