Фаина Пиголицына - Мстерский летописец

В самом начале суеты Тихон, невольно или специально, опять притормозил, а отъехали они от этапных телег шагов тридцать, и Ваня увидел теперь, что солдаты несут того самого бледного, кашлявшего молодого человека. Они бросили его на повозку, а парень так и остался лежать, как его кинули, не пошевельнувшись.

— Помер?! — вырвалось отчаянно у Вани.

— Может, только в беспамятстве, чахоточник, студент, — успокаивающе сказал Александр Кузьмич и ласково потрепал сына по плечу.

— Пшел! Пшел! — опять закричали охранники на Тихона, и Ваня, удаляясь, смотрел, как они брезгливо очищались от грязи, которой испачкались, таща к подводе студента, как арестанты подравнялись под окриками стражи и колонна медленно поползла дальше. Юноша на подводе по-прежнему не подавал признаков жизни, и никто ему не оказывал помощи. Звон затихал и вскоре умолк, а потом и темная гусеница кандальников, хорошо видная с взгорка, на который поднялась повозка Голышевых, скрылась за поворотом.

Рабочие металлографии Логинова, показывая провинциальному мальчику, как делается оттиск с металлической доски на бумагу, представить себе не могли, что предопределили его судьбу.

Насмотревшись на печатные заведения, Ваня дома принялся играть в металлографию с младшими сестренками — Фелицатой и Катеринкой.

Потихоньку от родителей он снял из божницы образ, натер его сажей с маслом и принялся оттискивать на бумагу. Перепачкался сам и измазал сажей все вокруг.

Сестренки так громко потешались над незадачливым печатником, что пришла с огорода Татьяна Ивановна проверить, что затеяли ее малыши. Она всплеснула руками, увидев сына:

— Ты зачем Чудотворца вымазал сажей, негодник?!

— А он картинки печатает, — пропищала четырехлетняя Катеринка.

Позвали отца. Александр Кузьмич, узнав, в чем дело, к удивлению мальчика, не устроил ему порку, а ласково взлохматил сыну макушку:

— Помощничек растет.

Но образа трогать запретил.

Новое занятие Александра Кузьмича пришлось Ване по душе. Всю стенку над своим сундуком он увешал героями любимых и много раз слышанных от матери и старших сестер сказок. Эти картинки были как бы противовесом отцовскому Апокалипсису. Сильный, статный Бова Королевич побеждал Полкана. Могучий богатырь Еруслан Лазаревич убивал трехглавого змия. Надежду внушал поединок Францыля Венциана с персидским рыцарем Змееуланом. Но особенно нравилась Ване картинка «Мыши кота погребают». Посредине картинки лежал на санях со связанными лапами большой кот, а вокруг него, в несколько ярусов, шествовали мыши. Под картинкой было что-то написано, но читать Ваня еще не умел и просто подолгу рассматривал картинку.

Кот был жирный, усатый и большеглазый. Мыши — не пугливые, как в жизни, а какие-то горделивые и даже проказливые.

Ваня не вылезал теперь из отцовской лавки. Лавка-склад была рядом с домом, в специально построенном каменном сарайчике из красного кирпича, какие на Руси давно ставили для сохранени добра от пожаров.

Утром, гремя замком, отец открывал кованые двери лавки, сажал сына за прилавок сторожить редких покупателей, а сам на складе, за перегородкой, увязывал книги и картины, готовя их к предстоящей Холуйской ярмарке, на которой офени обычно покупают товар, отправляясь в дальний путь.

Сидеть в лавке для Вани было не трудом, а радостью. Он готов был целыми днями рассматривать книжки.

— Тять, почитай про коней, — забыв свой служебный пост, шел Ваня к отцу за перегородку, едва волоча большую книжку с картинками. На обложке ее перед высоченным домом с колоннами скакали тонконогие лошади с всадниками в огромных шляпах.

— Это не книжка, а альбом гравюр, — объяснял Александр Кузьмич сыну, — у тебя руки-то, поди, грязные, оботри.

Он садился рядом с сыном, листая альбом.

— Да не мусоль страницы-то: вещь не дешевая. Вот взял себе на голову, нихто альбом не берет, а поди навяжи теперь коробейникам… Тяжела да дорога для них.

Отношение Александра Кузьмича к книгам и картинкам было такое же, как у сына. Он брал в первую очередь те, которые его самого заинтересовали, потому частенько терпел убытки. Так вот и с этим альбомом.

После тяжелой болезни сына Александр Кузьмич помягчел к домашним, а в сыне души не чаял. Страсть сына к книгам и картинкам радовала Александра Кузьмича, внушала надежду, что будет кому передать свое дело.

А дело спорилось. В подвале сидело теперь за раскраской картинок уже два десятка мстёрских девочек. Заработок цветилыциц был мизерный, но для большой семьи и он — подспорье, и матери охотно отдавали своих малолетних дочерей в обучение к Голышеву.

Во второй половине августа Ваня поехал с отцом в Холуй на Флоровскую ярмарку.

Холуй — большое старинное село — стоял за Клязьмой, в 25 верстах от Мстёры.

В древности вотчина Троицко-Сергиевской лавры и Суздальского Спасо-Евфимьевского монастыря — Холуй с XVI века «был приспособлен» к иконописному делу. Так же, как во Мстёре, писание икон способствовало развитию торговли. Сотни тысяч образов развозили и разносили ежегодно офени по торжкам да заглушным деревням для промена на яйца и лук.

Для такой торговли иконы писались самые дешевые, «расхожие». От однообразия работы и скуки мастера иногда пошаливали, рисовали божий лик похожим на соседа Прохора, обували святых в лапти, а Христофора рисовали с песьей мордой.

Проказы иконописцев вынудили царя Алексея Михайловича урезонить эту «инициативу» особой грамотой: «В некоей веси Суздальского уезда, иже именуется село Холуй, поселяне пишут святые иконы без всякого рассуждения и страха, с небрежением и не подобно… и тем иконописцам впредь святых икон не писать и о том всем посылать грамоту из патриаршего разряду».

И с давних пор укрепилось в Холуе пять гуртовых ярмарок, на которые, именно надеясь сбыть товар перекупщикам и офеням, съезжался торговый люд со всей России.

В середине XIX века Холуй был помещичьей землей, и холуяне платили хозяину оброк, зарабатывая на ярмарках.

В восьми корпусах холуйского торгового двора было 300 «нумеров» и лавок для приезжих, Еще сто балаганов-времянок устанавливалось специально для ярмарок. И холуяне выручали от сдачи их в аренду до четырнадцати тысяч рублей.

Три воза книг и картинок, увязанных веревками и укрытых холстиной, везли Голышевы на ярмарку.

Ехали между волнистыми полями овса, но больше дорога шла жидким приземистым березняком да по перелогам. Заунывно скрипели колеса телег. Нагруженные лошади не торопились, и Ваня, соскочив с воза, успевал пробежать лесной опушкой, набирая в подол рубахи грибов.

— Куды ты их? — одернул его отец. — До дома не сбережем, а на ярмарке не до них будет.