Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

Эта трагедия коснулась меня в очень раннем возрасте, мне еще не исполнилось девяти лет. Я не понял сразу, что произошло. Я трогал его застывшие холодные руки и лицо, и казалось, что он сейчас встанет и все будет, как и было — папа, мама, братишка, все мы опять будем вместе и не может быть иначе.

Похоронили отца на православном кладбище, которое в то время было между нынешней улицей Днепропетровской и проспектом Кирова в створе с развилкой дороги на Запорожское шоссе. Провожали его коллеги из института и многие из 89-го полка. Павел Миронович Мельник сделал оградку из дерева. Мы посадили внутри много гвоздик и часто с мамой приходили туда, навещали отца. Только тогда и только там я поверил, что это горе не временное, а навсегда. В 1941-ом какой-то командир приказал через кладбище выкопать противотанковый ров. Могилы отца не стало.

Мама пошла работать в пошивочную мастерскую военторга, где очень быстро стала закройщицей дамского платья. В юности она училась этому в Ростове у какой-то эвакуированной туда из Варшавы мастерицы и, очевидно, преуспела в этой профессии. Дома она обшивала нас, и мы всегда были прилично одеты. К нам приехала и стала у нас жить мамина племянница Маруся, которая присматривала за братом и вошла в нашу семью как старшая сестра. Она прожила у нас до самого своего замужества в 1941-ом.

Летом 1939-го и 1940-го мама отправляла меня к дяде Ване, самому младшему брату отца, на родину в Морозовскую, где он работал в райкоме партии. Он взял часть забот о нас на себя. У него было своих двое: дочь Калерия — сейчас пенсионерка, живет в Одессе — и сын Толя, сейчас — полковник в отставке, летчик, много лет прослуживший пилотом в отряде космонавтов. Дядя Ваня погиб в самом конце войны, и его дети, также как и мы с братом, познали горе безотцовщины.

Там я большую часть времени проводил на хуторе Серебряном у дедушки Семена Зиновьевича. Несмотря на свои восемьдесят лет, дед продолжал трудиться в колхозе: зимой — плотничал, а летом сторожил бахчу с арбузами и дынями. Там же мы с двумя братьями, Володей и Колей, сыновьями среднего отцовского брата Дмитрия, ухаживали за лошадьми, помогали возить керосин к тракторам, ходили в ночное.

Дедушка давал нам старую бурку, мы расстилали ее в какой-нибудь балке, заросшей густой, сочной травой, приносили сушняк, разжигали костер, спутывали лошадей и долго сидели, рассказывая друг другу разные, услышанные от взрослых, героические истории, а потом незаметно засыпали. В пять утра дядя Митя уезжал в Морозовскую за керосином. К этому времени мы приводили ко двору накормленных и напоенных лошадей.

На хуторе было два пруда. В одном из них мы купали лошадей и купались сами, а другой был пересохший, с большими зарослями конопли, в которой гнездилось огромное количество куропаток. Мы приспособились охотиться, бросая в них короткие тяжелые палки, и иногда добывали 2–3 больших жирных птиц, которые утратили способность летать. После таких успехов дедушка стал давать нам ружье, но с ним у нас ничего не получалось: не успевали выстрелить.

Рядом с пересохшим прудом находились развалины усадьбы, в которой выросла мама, Елизавета Ефимовна, в девичестве Болдырева, жившая на одном хуторе и учившаяся в одной школе с отцом. Школа находилась в соседнем хуторе Покровском в полутора километрах. В школе ее отец, а мой дедушка Ефим Николаевич, преподавал джигитовку казачьим детям. Бабушка, Марфа Стефановна, была дочерью поляка, вступившего в казачье войско в одном из его заграничных походов, принявшего православие и женившегося на казачке.

В семье было шестеро детей: два сына — Федор и Дмитрий, и четыре дочери — Екатерина, Елизавета, Нина и Александра. К 1914 году один из сыновей, Федя, достигнув 20-летнего возраста, был призван на войну и погиб в конце 1916 года в районе Августово. Домой вернулся только его конь под чужим казаком и дальше своего двора не пошел. В гражданскую войну его не могли забрать ни белые, ни красные, он никому не давался, кроме мамы, которая была больше всех дружна с погибшим братом.

В описываемое время никого там уже не было. В 1926 году, когда появились первые признаки коллективизации на Дону, все уехали с хутора в Новошахтинск и работали в шахтах. Старшая Екатерина вышла замуж на соседний хутор Золотой.

Дядя Ваня привозил мне на хутор книги из райкомовской библиотеки, чтобы я не утратил любовь к чтению, а братья просили читать вслух, и я это делал с удовольствием. В контакте с детьми и в окружении трех заботливых мужчин щемящее чувство потери притуплялось, но когда я возвращался домой, все начиналось сначала: я постоянно ждал, что все вернется в прежнее состояние. Ничего не менялось, и моя тоска становилась острее.

Саша Гальперин. 1948

Когда мы что-нибудь делали с Сашей Гальпериным у них на кухне, где стоял большой сундук с нашими инструментами, часто приходил его отец. Мне было просто необходимо, чтобы он остановился и поинтересовался нашей работой. Но он работал юристом на заводе имени Петровского и был гуманитарием. Наши железки его не интересовали.

Иногда мы с Сашей ходили к Варварову в мастерскую. Стучали ему в полуподвальное окно прутиком, он открывал и мы, прыгая в глубокую яму, входили в мастерскую. Здесь он учил нас паять, пробивать дырки в тонкой жести, правильно гнуть и делать ребра жесткости, делился с нами кое-каким инструментом, крепежными деталями от старых приборов и еще много всего он нам давал. Мы с Сашей, очевидно, были неплохими учениками, и к лету 1941-го у нас был построен большой корабль длиной сто тридцать сантиметров с мощным электродвигателем, работавшим от батареи БАС-80. Его устойчивость и центровку мы делали в ванне, наполняя ее водой до краев, а ходовые испытания должны были произвести на Днепре 22 июня, так как 23-го я должен был уехать в Морозовскую. В 1970 году, когда я получил квартиру на улице Севастопольской, а это был дом Горного института, в один из первых теплых весенних дней я увидел А. П. Варварова, сидящего в кресле у соседнего подъезда на солнце, укутанного пледом. Рядом на маленькой скамеечке сидела его супруга. Я подошел, поздоровался и спросил, помнит ли он двух мальчишек, над которыми в свое время принял добровольное шефство и которые постоянно копошились в мусорном ящике напротив окна его мастерской. Несмотря на прошедшие тридцать лет и весьма преклонный возраст, он без труда вспомнил и спросил только кто я, Юра или Саша. Супруга попросила посидеть с ним и ушла, а мы долго сидели вдвоем. Я был очень рад возможности сказать ему много слов искренней благодарности за его теплое участие в нашей судьбе.