Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

За большим прилавком в бараке стоял огромного роста красномордый старшина в белом фартуке и белых нарукавниках. Он взял из рук Бабкина аттестат, глянул на него и решительно заявил:

— В гробу я этот аттестат видел, мне его уже четвертый раз суют. Я сказал, что без офицерского удостоверения он недействителен. С ним бегает какая-то шлендра по станции, провокаторша. Теперь вот тебя нашла, дурака.

Работник продовольственно-фуражного снабжения, как в армии называлась эта служба, не предполагал с кем он имеет дело, швыряя аттестат в лицо нашему Бабкину, который в одно мгновение, перехватив за рукоятку один из больших ножей, лежавших на прилавке и направив его острый конец ему в живот, тихо и спокойно объяснил:

— Шлендра, как ты говоришь, офицерская вдова с двумя умирающими от голода детьми. Аттестат — друзей ее погибшего мужа. Больше ничем они помочь не могли. Ты все понял?

Красный цвет лица старшины сменился на белый, и он примирительно сказал:

— Ладно, ребята. Я все понял, но надо было с этого начинать.

Он действительно все понял и в два бумажных мешка положил продуктов значительно больше, чем было положено по аттестату. Когда мы подошли к вагону, женщина, увидев нас с мешками, бросилась к Бабкину, начала его обнимать, плакала, потом упала, забилась в истерике и стала хватать и целовать его сапоги. Подошел начальник эшелона, узнал в чем дело, велел проводить ее домой, пообещав задержать отправку, если ее объявят раньше. Она жила в двух кварталах от станции и мы, подхватив ее под руки, буквально потащили к дому. В маленьком домике в железных кроватках под лоскутными одеялами лежали дети, издавая нечленораздельные звуки, похожие на кошачье попискивание.

Опытный Бабкин велел закрыть в доме ставни на прогоны, наносить запас воды из колонки рядом, а также из сарая уголь и дрова, которые ей привезли, как она сказала, из военкомата. Велев ей никому не открывать, пока не поднимет детей, объяснив почему, мы бегом бросились на станцию. Эшелон стоял на прежнем месте, и все было спокойно, но совсем скоро поехали.

Теперь мы мчались на юго-восток и когда проехали Ростов, поняли, что наше направление южное, кавказское. Начались шутки по поводу шашлыков, фруктов и кавказских девушек. В нашем вагоне был один бакинец, который даже учился там в пехотном училище, но за какую-то провинность был отправлен на фронт рядовым. Теперь он мечтал побывать дома, и мы дружно стали сочувствовать ему, соглашаясь мысленно на Баку.

Следующая большая остановка — Тихорецкая, 23 часа 31 декабря 1946 года. Тепло, станция хорошо освещенная, по перрону ходят старушки, предлагая огромные караваи белого хлеба, который они придавливают, а он опять принимает прежнюю форму. Появилось много красивых девушек, очень немногие с парнями. Эти парни, недавние солдаты, стали приглашать нас в вокзальный ресторан встретить Новый год, но куда там — целому эшелону.

Нам объявили, что через час нас покормят горячим новогодним ужином и, действительно, накормили и дали по кружке сухого красного вина. Так мы встретили Новый 1947 год.

Затем замелькали названия станций: Невинномысск, Минводы, Гудермес, а следующим поздним вечером остановились в Дербенте на первом пути. Было тепло, станция освещена и прямо напротив нашего вагона — вход в станционный буфет.

Большое помещение буфета заполнено какими-то людьми, лежащими на полу с детьми, узлами и котомками. Оставался только небольшой проход к буфетным прилавкам между телами этих несчастных. На вопрос, что это за люди, милиционер, пытавшийся их выгнать на улицу, ответил, что это с Поволжья, беженцы от голода.

Мы с удивлением рассматривали большие копченые свиные окорока, висевшие за спиной буфетчика, горки вкусно пахнущего лаваша, и, оглядываясь на несчастных людей, стали продвигаться к выходу, когда за нашей спиной появилась сгорбленная старушка с клюкой, еле переставляющая ноги, с протянутой рукой. Огромный толстый буфетчик стремительно перегнулся через прилавок, схватил старуху за ее лохмотья и с силой толкнул на спящих на полу людей. Раздался крик, детский плач, и в это мгновение один из наших солдат кулаком ударил буфетчика в лицо, разбив ему нос. Мы вышли на перрон, влезли в вагон, и поезд тронулся. А к буфету уже бежали несколько милиционеров.

На станцию Баладжары, предместье Баку, мы прибыли рано утром, было еще темно. Вся станция и путь от нее до Баладжарских казарм был оцеплен вооруженными воинами 216-й национальной Азербайджанской дивизии. Такие формирования в то время существовали в каждой союзной республике. Мужественные воины, держа у ноги винтовки Мосина с примкнутыми штыками, внимательно вглядывались в наши лица, очевидно, ожидая от нас чего-то недозволенного, о чем их, наверное, предупредили весьма строго. Позже выяснилось, что именно так и было.

Поселили нас в двух огромных, еще царской постройки, казармах, сформировав из эшелона два карантинных батальона. Определили и срок карантина — 15 дней. На работу брали только добровольцев, но их поток быстро иссяк, ибо пилить дрова для кухни из местного карагача — пытка. Иногда нас посылали патрулировать улицы, прилегающие к бакинскому рынку. Впятером, с офицером во главе, мы ходили вокруг базара, останавливая тех, кто уже тогда пытался установить рыночные отношения путем продажи какой-нибудь казенной вещи. Однажды наблюдая рынок с какой-то возвышенности, старший лейтенант, с которым мы ходили, после долгой задумчивости вдруг изрек:

— Вот если бы всю энергию этой базарной массы направить на расщепление атомного ядра, у нас уже давно была бы атомная бомба.

Кормили нас отвратительно: три раза в день по 200 граммов хлеба и приварок в виде 2–3 ложек каши, а в обед еще 4–5 ложек супа. После наших «польских» котлет, сметаны, булочек и компотов мы были, мягко говоря, в некотором замешательстве. Но самое большое удивление вызывал ритуал происходящего. В маленькой остекленной будке-хлеборезке восседал сам хлеборез, откормленный детина, который внимательно следил, как нарезали пайки два его худосочных помощника, которые после нарезки сгребали крошки и отправляли их в рот. В один из дней на наших глазах хлеборез чем-то провинившегося помощника с силой ударил кулаком в лицо так, что тот, залившись кровью, вылетел из будки и, ударившись головой о железный уголок двери, упал без сознания. Кто-то из наших, сидящих за столом рядом, вытащил хлебореза из будки и, крепко надавав тумаков, ушел из столовой. Бедного солдатика унесли на носилках, а хлебореза вывели, якобы арестовали, но на следующий день он сидел как ни в чем не бывало на своем месте. Тогда мы еще не знали, что человек, по грамму собиравший оброк для кого-то, был неприкосновенным, как депутат.