Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

Царило молчание. Монахи сидели, склонившись над рукописями.

— Тут, братья, надобна ваша ученость, — заговорил вдруг Максим.

Писцы любили, когда для обсуждения какого-нибудь трудного места прерывалась работа. Раньше в переводе Толковой Псалтыри принимали участие и два других просвещенных старца, Димитрий и Власий, которые прочли много книг и объехали немало стран, и тогда обсуждение и затягивалось надолго. Писцам не наскучивало слушать мудрых отцов, они извлекали из их беседы немалую для себя пользу, хотя и знали: потом придется приналечь, чтобы к сроку справиться с работой. Теперь среди них не было ни Димитрия, ни Власия, которые, однако, частенько заходили в келью к Максиму, как и другие ученые — переводчик многих житий святых Василий Тучков, князь Семен Курбский, Петр Шуйский, один из самых образованных людей того времени окольничий Федор Карпов и иноверец латинянин Николай. Если же их не оказывалось рядом, Максим не упускал случая пуститься в рассуждения со своими писцами. А среди них наиболее образованными были Селиван и Зиновий.

— Мне надобна ваша ученость, — повторил он, пытаясь согреть дыханием пяльцы. — Я чувствую сейчас свое бессилие, подобно усталому путнику на крутых горных тропах. Долго идет бедняга с тяжелой ношей на плечах. Ноги уже едва держат его, он ослаб, сгорбился, стал похож на пастушью котомку. Все вокруг пышет зноем. Рот у него пересох от жажды, хочется ему закусить и отдохнуть в тени. Но, увы, не видать нигде ни тенистого дерева, ни прохладного источника. Земля под ногами и красные камни раскалены; пылают, как свечи, утесы, и туманное облачко колышется над купиной, что и опаляема не сгорает.

Лицо Максима приняло мечтательное и печальное выражение, как бывало всегда, когда он вспоминал о родных краях. После того, как уехали его товарищи, святогорские монахи Неофит и Лаврентий, теперь уже ни для кого не было тайной, как томился он на чужбине, как старался побороть тоску. Вот и сейчас он не поддался унынию. И, взглянув сверкающими глазами на своих помощников, прибавил:

— Яко же бо купина не сгораше опаляема, тако дева родила еси и дева пребыла еси.

Услышав известное изречение из догматика второго гласа, Селиван понял, что навело сейчас учителя на размышления и почему он молча листал книги. Да и другие писцы, узнав, что им предстоит переводить «Житие Богородицы», жаждали услышать, как святогорский монах растолкует трудное место в тексте, где говорится о непорочном зачатии. Ведь евангелисты Иоанн и Марк обходили это молчанием, Лука объяснял зачатие поцелуем архангела Гавриила, а Матфей, не уклоняясь от вопроса, туманно и неопределенно излагал это место. В житиях богородицы приводились подробные объяснения, еще больше их было в апокрифах. Каждый биограф, в зависимости от своей учености и благочестия, по-своему освещал вопрос. И не все бережно относились к признанным соборами текстам. Неизвестно откуда появилось множество апокрифов; проклятые ереси и лжеучения жили веками и со времен ариан и антидикомарианитов [132] Антидикомарианиты — последователи учения, согласно которому богородица имела детей кроме Иисуса. не исчезали, а плодились, как бесполезные сорняки на благословенном всходами поле. Ни одно другое место Священного писания не дало многоименным врагам чистой веры столько поводов для нападок.

Лжеучения в какой-то мере основывались на признанных текстах, на Четвероевангелии, деяниях и посланиях апостолов, на толкованиях отцов церкви и на решениях соборов. Еретики отыскивали какое-нибудь слово и, выворачивая его наизнанку, толковали по-своему. Ухитрялись представить дело так, будто именно таким был его первоначальный смысл в Священном писании.

Издавна существовала страшная путаница. И кто из монахов, обладая скромными знаниями, не впадал в недоумение и замешательство? Неискушенный читатель перескакивает через это место и следует дальше. Но иное дело писец. Он, словно путник, идет по дороге, потом вдруг смотрит вперед и видит — дороги нет: она заросла камышом и хвощами, если он очутился в болоте; полынью и осокой, если попал в пустыню; шиповником и чертополохом, если заблудился в густом лесу. Путник обычно бредет, завязая, по болоту, наступает на колючки, отстраняет разросшийся кустарник или врезается в него и наконец выходит на дорогу. Но ты, смиренный писец, — не перелетная птица, а рулевой, мореход и воин. Одной рукой ты держишь руль, другой мотыгу. Ты должен проложить путь другим, что придут после тебя, — вот о чем размышлял сейчас Селиван.

Как он и предполагал, учитель хотел, чтобы они правильно перевели выражение, употребленное пятьсот лет назад ученейшим мужем Симеоном, говорившим о зачатии божественного младенца. А дело это было нелегкое.

— Необходимо слово, передающее смысл подлинника, — сказал Максим. — Святой Симеон оставил нам немало житий. Он первый изложил в строгом порядке написанное до него. Трудился с наставлением божьим и великой взыскательностью, посему книги его служат образцом для нашей церкви. Многие места из старых текстов, переписанные простодушными монахами и невежественными, неблагочестивыми писцами, противоречили Священному писанию и учению отцов церкви. Их Симеон изъял. Кое-что исправил подобающим образом, чтобы, говоря словами Пселла, [133] Михаил Пселл — византийский философ и историк (1018 — ок. 1078 или ок. 1096). Многие его работы посвящены вопросам богословия. это не вызывало презрительного смеха. Стиль его изящен и выразителен. Читаешь его сочинения и думаешь, что сподобил тебя господь встретить ученого, обладающего даром, подобным дару иконописца — живописать божественные сцены. Однако он осторожен. Живописуя, отнюдь не торопится, беспрестанно оглядывается по сторонам, боясь оступиться. И в том месте, где речь идет о божественном зачатии, он тоже проявил благоразумие и осмотрительность.

Из писцов лишь Исак не осмыслил до конца слов учителя и поспешил спросить:

— И как же, отец Максим? Что говорит ученейший Симеон о зачатии?

По тону его чувствовалось, что вопрос вызван самым обычным любопытством. На лицах остальных писцов и красноречивей всего на лице Михаила Медоварцева изобразилась досада. Огорчился и Максим. Говоря о стиле Симеона Метафраста, схожем со старинной иконописью, он хотел дать понять, что ясного смысла нет даже в его тексте. Не дошло это лишь до Исака. Зиновий и Селиван, вознегодовав сначала на Исака за его неуместный вопрос, теперь хранили угрюмое молчание. Глядя на Максима, Михаил старался показать, как его возмутила неподобающая и даже презрения достойная тупость Исака Собаки.

— Как известно тебе по многолетнему опыту, отец Исак, — видя замешательство учителя, заговорил Селиван, — есть в Священном писании места, где в существенном и главном очевидна истина. А подробности не нужны нам. Бог-отец решил послать единственного сына своего спасти род человеческий от многих его прегрешений. Важно это решение бога-отца.