Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

Только теперь уразумел Исак, что поторопился напрасно, и смутился под взглядами других, но тут же, приободрившись, так отвечал Селивану:

— Селиван, сын мой, слова твои вполне согласны с моими. А что говорю я, ничтожный из ничтожных? Как господь порешил, так по божественному его разумению и будет. И там, где нам не дано подобающих толкований из уст богоосвященных, никто из нас против воли его не способен восполнить пропуски и пробелы. Это дело всевышнего, он один может лепить и творить из ничего, из хаоса.

Видя одобрение на лицах писцов, он замолчал, вполне удовлетворенный. Но вдруг уста его словно сами собой произнесли:

— Полагаю, святые братья, не по своему разумению, а в соответствии со Священным писанием должны мы понимать, как произошло зачатие. И примером нам да послужат евангелисты Иоанн и Марк, кои избегли неопределенности и неясности. По божьему наставлению и своему благоразумно обошли они темное место, прибегнув к мудрому умолчанию.

— Прибегнув к умолчанию, говоришь ты? — придравшись к последним словам, тотчас спросил Михаил. — Ты советуешь нам оставить в тексте пропуск, брат Исак? Хуже и не придумаешь! Как можно вычеркивать слова и строки из Священного писания?

Исак взбесился. Он видел перед собой злобную, хитрую физиономию Михаила и сгорал от желания стукнуть его по затылку. Только этого негодник и заслуживал.

Но вдруг зазвучал голос Максима. Исак не знал почему, но голос ученого святогорца с нерусской интонацией сразу подействовал на него успокаивающе, — трудная минута прошла, он смягчился и отступил, как тьма перед коротким пламенем свечи.

— Мы, брат Исак, не пишем заново «Житие Богородицы», — спокойно проговорил Максим, — а переводим старое сочинение и стремимся лишь надлежащим образом передать его на другом языке.

— Отец Максим, справедливы слова твои, — перекрестившись, смиренно сказал Исак. — Разум мой на минуту помутился, прости меня, простите и вы, братья.

Он совсем успокоился. Но потом опять рассердился, услышав голос Медоварцева, звучавший смиренно, но с тайным злорадством:

— Да простит бог всех нас, Исак!

— Аминь, брат Михаил, — сжав кулаки, отозвался он.

— Отец Максим! — прервал молчание Зиновий. — Здесь, вижу я, божественный Симеон употребил слово «синафия», что значит «связь». Не знаю, имеет ли он в виду оба начала, духовное и телесное, или только одно из них, и коли оба, то какое преобладает или же равносильны они. Хорошо зная это, легко найдем мы в нашем языке подобающее слово.

Максим с удовлетворением взглянул на него: в знании греческого языка Зиновий превзошел прочих писцов.

— Хвалю тебя, Зиновий, — сказал он. — Ты рассуждаешь правильно. Но заметь: в понятии, употребленном святым Симеоном, неясны границы двух начал. О том же самом должны позаботиться и мы, чтобы остаться верными подлиннику. Вот что надобно для сохранения смысла.

Зиновий кивнул в знак согласия и погрузился в размышление. Возможно, он, как и Селиван, понял, что сейчас впервые Максим избегает выражать точное значение подлинника. Переносит в новый текст неопределенность и неясность старого. И, разумеется, с полным правом.

— Заметь, — продолжал Максим, обращаясь к Зиновию, — вот все изречение: «…а связь до обручения была». Стало быть, не только то понятие, на которое обратил ты внимание, Зиновий, но и другое, весьма важное для нас, тоже неясно. Симеон хотел, возможно, сказать, что связь установилась до помолвки, но, быть может, не на время желал он указать, а только на вид ее: она такова, кою добродетель и закон допускают до помолвки.

Селиван не мог скрыть своего восхищения. Такого толкования он не встречал нигде. Впервые оно было произнесено здесь, сейчас устами его учителя. Да, разумеется, так просто, ясно и в соответствии с канонами святости объяснить это темное место было указано свыше.

— Святой отец! — воскликнул Селиван и поклонился, простирая руки к Максиму. — Слова твои истинны.

Святогорский монах опустился на лавку. Он закутался в теплое одеяло и, покачивая слегка головой, проговорил со слабой улыбкой, сразу его состарившей:

— Брат Селиван, о если бы это было так!

Снова в келье наступило молчание. Опустив головы, монахи размышляли над словами учителя. Вдруг дверь с шумом отворилась, и на пороге появился отец Вассиан.

— Благословите, братья, — произнес он очень весело, оживленно и ухватился рукой за косяк. — Благодарение господу нашему…

Отец Вассиан был в подпитии.

Это сразу поняли писцы по его громкому голосу и раскрасневшемуся лицу, сохранявшему обычно бледность. О том же говорили его неуверенные движения: он, как ствол срубленного дерева, припал к дверному косяку. Трудно было поверить, но писцы видели это своими глазами. Впрочем, не успел еще Вассиан, любимец великого князя, его правая рука в деле перевода Священного писания, показаться на пороге, как в келью проник терпкий винный дух. А за спиной Вассиана стоял его келейник, прижимая к груди братину.

Писцы молча уставились на нежданно появившегося старца. Взгляд Селивана, точно у испуганной птицы, перебегал с Вассиана на Максима, который с невыразимым изумлением взирал на гостя. Одеяло соскользнуло с его плеч, спина распрямилась, точно натянутая струна. И руки, лежавшие на столе, поднялись, как крылья, — еще немного, и он вспорхнет, улетит.

В отличие от других лицо Исака просветлело, засияло радостью. Он тут же вскочил на ноги. И, поднеся шершавую ладонь к груди, низко поклонился.

— Господин мой Василий Иванович! — проговорил он сладко и почтительно, словно перед ним стоял не смиренный монах, как и он сам, а прежний боярин Василий, сын славного воеводы князя Ивана Патрикеева.

— Замолчи, Исак! — сердито прикрикнул на него Вассиан. — Садись! — И, напустив на себя серьезность, он подошел к Максиму. — Да простит меня твое преподобие. Простите меня и вы, братья. Я очень скверно провел ночь. Простуда замучила, метался без сна в лихорадке.

Глядя на осунувшееся лицо Вассиана, никто из писцов не усомнился в правдивости его слов. Максим посочувствовал ему. От Вассиана, правда, попахивало вином, но он выпил, чтобы побороть немощь, — с тех пор, как они познакомились, святогорец впервые видел его пьяным.

— Сядь, отче, отдохни немного, — сказал Максим, отодвигая стоявшую на дороге скамью и приглашая Вассиана сесть на лавку.

— Я только что был у святого митрополита, — рухнув на лавку, пробормотал Вассиан. — Мороз лютый, носа на улицу не высунешь… Отец Варлаам присоветовал мне осушить пару кубков, и, признаюсь, теперь я чувствую себя превосходно. Теперь мне что холод, что жара — все едино.

— Запри дверь, Евлампий, — обратился он к своему келейнику, — и помоги Афанасию растопить как следует печь. А сначала поднеси всем братьям по чарке.