Виктор Андриянов - Косыгин

Вот так же Алексей Николаевич поддержал и саратовские предложения. Было принято постановление ЦК КПСС и Совмина, в котором говорилось о необходимости создать надежную кормовую базу на основе орошаемых земель.

— До этих работ Саратовская область производила около 40 тысяч тонн овощей в год, — продолжает В. К. Гусев. — Мы за три года создали 25 мощных овощных совхозов и собирали в год 400 тысяч тонн овощей. Области хватало и в Москву поставляли.

Поддержку у Косыгина было получить нелегко. Он проверял каждую цифру и все помнил. Многие собеседники Косыгина поражались его феноменальной памятью, отмечали редкостный талант устного счета. Впрочем, и незабвенный Корейко удивлял сослуживцев в «Геркулесе» своим быстрым и безошибочным счетом, и на концертных сценах немало мастеров умножения, деления и даже вычисления корней. Косыгинский талант был в другом: он видел влияние каких-нибудь отраслевых или региональных расчетов на всю экономику, мгновенно просчитывал последствия.

Помните историю с первой повестью Паустовского? Молодой писатель затерял рукопись и сел писать повесть заново. А когда написал, нашел пропажу — она завалилась за шкаф. В новом тексте другими были лишь два-три слова. Нечто подобное произошло и с Косыгиным. Он вышел к трибуне в Большом театре и вдруг обнаружил, что при нем нет очков для чтения. Забыл дома или в кабинете. Ни в зале, ни в президиуме никто ничего не заметил — Косыгин прочитал часовой доклад по памяти.

И еще одну черту, чисто косыгинскую, припоминает Гусев — это доверие, его веру в надежность тех, на кого, как считал Алексей Николаевич, он может положиться. Доверие, но не доверчивость. Доверчивость осталась там, в питерском далеке, где мальчугана поманила за собой молодая цыганка, чем-то напомнившая Алеше маму.

Министр геологии СССР (1975–1989) Евгений Александрович Козловский узнал Косыгина поближе, когда Алексею Николаевичу было уже за 70.

— Когда я приходил к нему с докладом о делах в отрасли, Косыгин сразу предупреждал: «Ты не перечисляй, что сегодня есть. Скажи, что будет завтра». Вот это по-моему, и есть государственный подход.

В отношении к людям Косыгина можно было бы назвать максималистом. Доверяет или нет. Середины, на мой взгляд, не было. Абсолютно. Если кого-то поймает на вранье, этот человек переставал для него существовать. Он не терпел таких вещей. И очень внимательно следил за твоим продвижением, твоими делами.

Еще одна черта, которую ценили все, кто работал с Косыгиным, — его обязательность. Попробуйте сегодня созвониться с кем-нибудь из правительства. А у него всегда был включен телефон «АТС-2», не говоря уже о первой «вертушке». Никто никогда не мог позволить себе звонить не по делу. Если Косыгина нет, ответит помощник. Через какое-то время обязательно раздастся звонок:

«Косыгин. Что ты хотел?»

На столе, за которым работает мой собеседник, поверх горки бумаг, газет и книжек — два весьма потрепанных томика. Пока хозяин кабинета просит принести чай, я перелистываю их. В одном — протоколы допросов царских министров комиссией Временного правительства, другой — «Десять дней, которые потрясли мир», Джон Рид, издание двадцать пятого года.

Эта «находка» отодвигает заготовленные вопросы, с которыми я шел к заведующему кафедрой Московского государственного геологоразведочного университета, министру геологии СССР Евгению Козловскому.

— Евгений Александрович, признаюсь, не ожидал увидеть на столе геолога такие редкие исторические издания.

— А я признаюсь, что люблю копаться в источниках, которые помогают разобраться в том времени, которое меня сейчас больше всего интересует, — период Гражданской войны. Как все тогда начиналось? Почему разные силы не сумели найти общего языка и все превратилось в хаос? И в чем дело сейчас?

— Другая война, Великая Отечественная, для вас не только история, а частица собственной жизни.

— Война началась, когда мне было двенадцать лет. Мы жили в Белоруссии. В сорок первом году погиб отец, директор школы. Потом немцы расстреляли всех наших родных — дедушку, бабушку, тетю, брата, сестру. Дядю повесили — он в Рогачеве пытался взорвать молокозавод. Мама, ее до войны удостоили звания лучшей учительницы Белоруссии, скрывалась, поддерживая связь с партизанами, выполняла их задания.

Я с сестренкой попал в партизанскую зону… Убийственно тяжелые годы… Но, как ни странно, они мне очень многое дали в жизненном плане. Потом — военное училище, когда собрали опаленных войной юношей и дали нам общее образование. Это была политика, умная политика государства. Когда, окончив институт, я уехал на Дальний Восток, мог и топор в руки взять, и в морду при случае заехать, и заставить работать.

Я начал рабочим на разведке Горинского железорудного месторождения. Затем другая геологоразведочная экспедиция, у нее был № 50, девять поселков. Жили в них около пяти тысяч человек, больше трети — бывшие заключенные. О том, какая там была обстановка, скажет такая деталь: на домах никаких замков, только палочка в щеколде.

Вели геологический поиск, разведывали месторождения, строили поселки, мастерские, электростанции: посмотришь — вся сопка в огнях. Открыли шесть месторождений олова. По нашим следам поднялся город Солнечный, сейчас — Солнечный район Хабаровского края. Весь состав — молодой! Я в 33 года вместе с коллегами получил Ленинскую премию за эти открытия. А наша Комсомольская экспедиция — орден Трудового Красного Знамени.

— Вы стали министром после академика Сидоренко.

— У Александра Васильевича Сидоренко я работал заместителем. Когда меня утвердили министром, Сидоренко сказал о себе фразу, которую мог сказать только мужественный человек: «Я пробыл министром, но министром так и не стал. А почему? Я не пропахал в геологии так, как положено».

Геология, напомню, научно-производственная отрасль и в ней больше уважения не чисто ученому человеку, а производственнику. Я пришел в министерство, проработав на Дальнем Востоке тринадцать лет. Был начальником технического управления Министерства геологии России, директором института, заместителем союзного министра. В 75-м году, перед назначением меня пригласили к Косыгину. Он принял в своем кабинете в Кремле, очень сухо, сдержанно, больше для протокола.

«Наверное, я с тобой сейчас не буду говорить о деталях, тебе надо вникнуть в отрасль, хотя, чего вникать, ты в ней вырос».

До этой встречи я больше видел его на телеэкранах — лицо аскета, не совсем, скажу так, приятное впечатление. Может быть, это был выбранный образ? Потому что потом я видел его, когда мы анекдоты травили, и когда хохот стоял, и это был совершенно другой человек.