Иван Куц - Годы в седле

— Зачем, не сказал?

— Совещание какое-то... Похоже, опять каша заваривается. Мы тут вчера отряд Морозова под Старую Бухару проводили воевать с эмиром. Вас тоже небось туда пошлют.

— Вряд ли. Гуща сказал, пока остаемся в Самарканде. Ну, бывай, спешу.

Живу я в центре города, и шагать мне от станции верст семь. На ходу размышляю, зачем мог понадобиться в обкоме. Скорее всего, опять протокол вести. Чечевичкин мне доверяет, хоть я пока беспартийный. Знакомы мы с ним давно, и я зову его попросту дядей Степой.

Дома, конечно, радость. Усаживают, как гостя. Отец и особенно младший брат Виктор донимают расспросами о боях с «автономистами». У матери же одна думка, надолго ли сынок вернулся.

Не без гордости сообщаю о вызове в областной комитет партии. Возможно, мол, дядя Степа поручит что-нибудь важное.

— Ты рассказал бы хоть толком об этом Чечевичкине, — просит мать, — а то в городе болтают, этот «дядя» — из уголовников.

— Брось, мать, буржуйские сплетни разносить! — сердится отец. — Товарищ Чечевичкин потому и был под надзором полиции, что большевик он. Так, Ваня?

— Угу, — мычу я и начинаю припоминать, как познакомился с Чечевичкиным.

Случилось это осенью 1916 года. По распоряжению генерал-губернатора Куропаткина коренное население, прежде не отбывавшее воинской повинности, начали тогда мобилизовывать на тыловые работы. Местная администрация чинила произвол, за деньги освобождала от мобилизации сынков богатеев, а из семей бедноты брала даже единственного кормильца. Это вызвало массовые волнения почти по всему Туркестану. В Джизаке были убиты уездный начальник и его переводчик — оба отъявленные взяточники. Против «бунтовщиков» бросили войска. Повстанцы оказали сопротивление, разрушили участок железной дороги и линию связи.

Я был в то время младшим механиком самаркандской почтово-телеграфной конторы. Там же служил и Чечевичкин. Нас послали под Джизак восстанавливать разрушенное.

Ремонтом путей наряду с рабочими занимались и военнопленные. Дорогу, а заодно и их охраняла казачья сотня. Командовал казаками есаул. Его палатка была неподалеку от нашей. Погода в то время стояла сырая, ветреная. Старого есаула мучил ревматизм. Он ходил мрачнее тучи и по малейшему поводу буквально закипал от ярости. И вот в одну из промозглых ночей я вдруг проснулся и сквозь шум дождя и завывание ветра услышал его сиплый простуженный голос.

— К черту! Завтра же с утра увожу сотню к мосту. Там кишлак. Поселюсь в доме знакомого бая. Казаки разместятся в кибитках. Никто не тронет этих железнодорожников, чего их охранять.

Кто-то спросил:

— А как же инженеры?..

— Ничего с ними не сделается. Среди них тоже сволочь всякая есть. Один Чечевичкин чего стоит. Недаром же так опекает его самаркандский пристав. Нарочного прислал с пакетом: приглядывай, мол, за ним.

— А с пленными как же?..

— Никак. Все равно удрать некуда. На всякий случай буду сюда разъезды высылать для разминки лошадей.

Разговор смолк. Я растолкал Чечевичкина:

— Дядя Стена. Казаки-то уходить собрались.

— Куда еще?

— Есаул сказал, к мосту.

— И черт с ними. Спи.

Чечевичкин повернулся на другой бок, натянул на голову пальто. Всего нас в палатке семеро. Мы составляем так называемую рабочую партию. Дядя Степа у нас за старшего. Он, правда, не инженер, как сказал есаул, а лишь чиновник шестого разряда. Просто форма у него похожа на ту, что носят инженеры-путейцы.

— Дядя Степа!

Чечевичкин не отозвался. Я начал его тормошить.

— Ну, что еще? — недовольно спросил он.

— Есаул и про вас говорил.

— Да? Это уже интересно! Рассказывай.

— Самаркандский пристав ему какой-то пакет прислал, просил за вами приглядывать.

Степан хихикнул:

— Так мы же с приставом друзья! Не замечал разве, как он со мной раскланивается?

Потом сел, подобрав ноги по-турецки, почесал пятерней лохматый затылок, поманил меня пальцем, шепнул на ухо:

— Чур не болтать. Я, Ванюша, в Самарканде с четырнадцатого. Выслан сюда под надзор полиции.

Чечевичкин проковылял к входу, приподнял парусину. Кругом по-прежнему бушевала осенняя непогода. На телеграфном столбе плясал красный фонарь.

Снова укладываясь на травяной матрац, Чечевичкин проворчал:

— И чего сигнал повесили. Будто машинисты сами не знают, что путь на десяток верст разобран.

Опять поманил меня и уже другим тоном шепнул:

— Ты видел, как повстанцы дорогу портят? Развинтят рельсы в одном месте, саженях в двухстах — еще. Зацепят крючьями, запрягут сотню верблюдов и все звено, вместе со шпалами, волокут за версту, а то и за две. Долго мы тут провозимся...

Утром казаки на самом деле ушли к железнодорожному мосту. А тут и погода наладилась.

На высокой насыпи копошились путейцы. Подносили рельсы, загоняли кувалдами костыли. Работа подвигалась нешибко: сказывалась неопытность ремонтников, большинство ведь — военнопленные. Они же ставили и телеграфные столбы.

Линий связи было две — железнодорожного и почтово-телеграфного ведомств. Последняя громко именовалась правительственной. Ее-то и восстанавливала наша рабочая партия. Я большей частью работал наверху, тянул провода, крепил их к изоляторам.

День прошел спокойно. Но на следующие сутки наш палаточный лагерь облетела тревожная весть: в ближайшем кишлаке замечено скопление конников. Железнодорожное начальство растерялось. Как-то само собой получилось, что взоры всех устремились на Чечевичкина. Он хмурился и сквозь зубы цедил:

— Мерзавцы! Довели-таки людей...

Слова эти относились к властям. Я встревожился. Народ разный кругом, а за такие речи известно что может быть. Но дядя Степа, видать, меньше всего думал о себе. Он поднял руку, призывая к вниманию:

— Чтоб не случилось несчастья, пойду к повстанцам, поговорю с ними.

Перемахнул через насыпь, зашагал по полю.

— Что ж он мундир-то не снял? — сокрушенно заметил кто-то. — Местные жители не любят людей в форме...

С полчаса провели мы в тревожном ожидании. Но Чечевичкин возвратился в добром здравии. Сопровождали его двое вооруженных конников. Один из них быстро объехал лагерь, что-то сказал второму. Тот обратился к Чечевичкину:

— Якши, работай. Наша ломать не будет.

Всадники ускакали. Все облегченно вздохнули, стали благодарить «парламентера». Чечевичкин устало опустился на ящик с инструментами. Жесткие складки на лице Степана расползлись, оно стало добродушным. Но вот взгляд Чечевичкина на чем-то задержался, и брови снова сомкнулись у переносицы, глаза сузились. Зло сплюнув, он указал рукой на палатку почтальонов. Там на жерди висело пять винтовок.

— Считайте, что нас спасла восточная деликатность, а точнее — классовая солидарность, — сказал Чечевичкин. — Узбеки, что были здесь, — рабочие. Потому и «не заметили» оружия. А то бы плохо нам пришлось.