Сергей Беляков - Ликвидатор

Повестка пришла, как всегда, неожиданно, когда я уже стал сомневаться, вызовут ли меня вообще. Я где-то даже успел успокоиться.

На куцем листке бумаги бледным шрифтом военкоматовской пишмашинки было отпечатано стандартное: "...призван для участия в специальных учебных сборах сроком до шести месяцев... явиться в райвоенкомат для получения документов..." .

Чувствуя неожиданную легкость в ногах, я пришел в институт "сказать последнее прости". Отдел кадров в лице тов. Дурнова напутствовал меня традиционно-теплым пожеланием "не подкачать". Бухгалтерия сердобольно проводила меня взглядами - если бы милые бухгалтерши знали тогда, сколько мороки мы, чернобыльцы, доставим им по возвращению, думаю, они не отпускали бы нас туда ни за какие коврижки.

На кафедре все застыло в янтаре летнего зноя. В лаборатории, укутанной тяжелыми шторами на окнах - и от нещадно жгущего солнца, и от потенциально радиоактивного воздуха - подпотолочными пластами висел сигаретный дым. Вовик и Дима смотрели на меня странно. Несколько недель назад, когда я сказал им о том, что ходил в военкомат проситься, они, по-моему, посчитали, что я пошутил. Но теперь бумага с бледными угрожающими буквами под копирку произвела на них должное впечатление. Высоцкий хрипел из забрызганного растворителями магнитофона на Вовиковом столе. СЮВ, как звался наш завкафедрой, был в отпуске, поэтому дверь в лабу на замок не закрывали, да и время было уже к вечеру. Мы пили "отвальную", закусывая сезонными дарами Минагропрома. Спирт на кафедре еще водился. На душе было подозрительно спокойно; я знал, что родная армия уже распростерла мозолистую длань над моей головой, и как бы там ни было, а на последующие несколько недель или месяцев моя участь была предрешена. Мужики, похоже, так не считали, потому что усиленно говорили на нейтральные темы: о том, что колхоза для студентов в этом году, скорее всего, не будет, о рыбалке, о последних сплетнях из ректората - хозрасчетные деньги, госбюджет, и прочий треп...

Всю весомость происходящего я осознал на следующий день, когда, после убийственно короткой медкомиссии из четырех врачей и примерно получаса времени, вышел из стен райвоенкомата и прочел предписание.

"...Убыть в расположение в/ч номер ХХ979... на должность зам. начальника расчетно-аналитической станции... на смену ст. лейтенанту Ходыреву А. И..."

Бумага была выполнена в типографском варианте. Это означало, что тираж ее должен был быть ну уж никак не менее нескольких тысяч экземпляров. Может, десятков тысяч. Армия по пустякам не раскидывалась. Если сказано - призывать на спецсборы, - значца, будем призывать по большому счету.

Зам. начальника РАСТ... Перед глазами возникает станция: "Урал" с прицепом, приборы, рация, донесения, расчеты, дозконтроль, разведка местности. На "военке" мы тренировались на такой, так что общее представление о станции я имел. Какую конкретно работу РАСТ выполнял на ЧАЭС, я, естественно, не знал, и опасался поначалу попасть впросак, но "не боги пасут поросей", в соответствии с летучим выражением легендарного доцента. Кроме того, я был морально готов к экстренному обучению по традиционному армейскому принципу: "Не умеешь - научим, не хочешь - заставим!".Смущало одно: насколько я помнил, должность была капитанской, я же был "страшным лейтенантом", старлеем. Но сменять я должен был тоже старлея, и это меня успокаивало.

Сборы были недолгими. Вечером того же дня, напоследок жадно втягивая ноздрями запахи гражданской жизни, я уже стоял на перроне вокзала, ожидая отправления киевского поезда. Лора проводила меня лишь до дверей вокзала; мы заранее решили, что сцены вроде "уходит милый мой в солдаты" не будет.

Со мной в купе ехали еще двое "партизан". Четвертый из нашей команды к отправлению не явился; ушлая часть населения старалась косить на все, что угодно, лишь бы отмыкаться от поездки в Чернобыль.

Попутчики оказались водителями. Они методично надирались водкой, заглушая тревогу перед неопределенностью. Я курил одну сигарету за другой, отгоняя невеселые мысли об оставленных личных проблемах и стараясь представить себе, как выглядит А. И. Ходырев, насколько ловко он управляется с обработкой данных на РАСТ. После того, как плексигласовая карта местности, вертикально укрепленная в столе прицепа РАСТа, неожиданно расцвела мультяшными ядерными взрывами, я понял, что засыпаю. Остаток ночи старлей Ходырев долго и настойчиво пояснял мне принципы методики расчета доз облучения личного состава при прохождении моторизованной колонны через эпицентр ядерного взрыва, перемежая свои разъяснения цитированием прилипчивого стиха: "Сварщик зварює метал. Втома нападає..."

...Я проснулся от толчка в плечо:

- Белая Церковь... Стоянка - десять минут, подъем...

Поезд пришел рано, едва рассвело. Мы выясняем, как можно добраться до 'перевалки', воинской части где-то на окраине Белой Церкви, где нам предстоит переодеться и сдать на хранение гражданку.

Оказалось, что автобус туда ходит раз в три часа, начиная с 11 утра. Нас радушно накормили яичницей с колбасой в вокзальном ресторане, узнав, что мы едем 'на войну' - так многие местные жители прилегающих к Чернобылю районов называли катастрофу. Мои попутчики призывно грюкают бутылкой о стакан, но по такой рани пить мне не хочется, и я ограничиваюсь холодным чаем.

Время тянулось планерной резиной. Курить надоело, тыняться из угла в угол надоело, а более всего надоела неопределенность. Автобус подъехал всего лишь на полчаса позже обещанных 11-ти. Когда наконец мы десантировались из автобуса у КПП 'перевалки', яичница из утреннего ресторана упрямо набивалась в компанию к чему-нибудь более существенному - борщу, котлетам, картошечке...

Проверив документы, дежурный направил нас в каптерку, стоящую отдельно, за забором части, и по виду напоминающую место лишения свободы - трехэтажное здание с зарешеченными окнами. Армия, как и всегда, блюла кастовость: мои попутчики отправились на третий этаж, а я - на первый.

Мне выдали полевую офицерскую форму (куртка навыпуск и брюки - почему-то совершенно отстойные по виду галифе - в придачу к ней) с фуражкой-котелком, бушлат, вещмешок, сапоги (не хром, но кирза), ремень, пару белья, портянки, и прочий немудреный армейский атрибут. Я отправил то немногое, что приготовил с собой для ЧАЭС, в вещмешок, и, затолкав гражданку в свою сумку, сдал ее на хранение. Толстый прапор с опухшим лицом, сопя, каллиграфическим почерком внес меня в прошнурованный реестр.

В плохо освещенном, душном, зарешеченном помещении каптерки, среди распиханных по полкам сотен чемоданов, сумок, и, что мне особенно врезалось в память, нескольких свернутых в узел стеганых восточных халатов, я чувствовал себя вполне готовым к этапированию в Сибирь.