Игорь Кон - 80 лет одиночества

С этой книгой у меня связано еще одно воспоминание. В издательстве ЛГУ ее редактировала Галина Кирилловна Ламагина. Обычно редактор выполнял прежде всего цензорские функции: если с книгой возникали неприятности, наказывали, вплоть до увольнения, не автора, у которого могли быть завиральные идеи, а редактора, который недосмотрел. Кстати сказать, это действовало эффективно: автор мог пойти ради своих мыслей на какой-то риск, а редактору это было в чужом пиру похмелье. В данном случае произошло наоборот. У меня в книге было несколько (никаких излишеств!) обязательных для того времени дежурных цитат из Хрущева. И вдруг редакторша мне говорит: «А они тут необходимы? Ведь к делу они не относятся?» Отвечаю: «Ради Бога, я их вставил исключительно для вас, если вы можете без них обойтись, готов снять немедленно». Сняли.

На следующий день Ламагина говорит: «Игорь Семенович, вы не думайте, что у меня есть на этот счет какие-нибудь указания, это только мое личное мнение». – «Галина Кирилловна, про любые указания и про то, что можно и чего нельзя, я знаю гораздо лучше вас, просто есть привычная перестраховка, которую приходится уважать. Но если вы готовы без нее обойтись, то я – тем более».

В общем, убрали мы казенные цитаты, и оказалось – очень удачно. Перед самым выходом моей книги Хрущева сняли, так что если бы цитаты остались, цензура потребовала бы эти страницы набирать заново, а тут и не понадобилось. В дальнейшем я лишних цитат сам не приводил, ждал, что скажет редактор. Если настаивает – приходится считаться, а если нет – проживем и так. А Галину Кирилловну я запомнил на всю жизнь, с ее стороны это был поступок. И вообще была милая женщина…

В 1968 г. я основал сектор истории социологии в ИКСИ, а в 1970 г., во время Всемирного социологического конгресса в Варне, Исследовательский комитет по истории социологии Международной социологической ассоциации, в состав которого вошли крупнейшие социологи мира, начиная с Парсонса и Мертона. В течение двенадцати лет я был сначала его президентом, а затем вице-президентом; поскольку советские власти ни разу за эти годы не выпустили меня для участия в его работе, меня выбирали заочно. Я поддерживал личную переписку с ведущими западными социологами и имел репутацию единственного советского социолога, который всегда отвечает на письма (это была лишняя работа и некоторая степень риска).

Особенно тесная дружеская переписка до самой его смерти была у меня с Питиримом Александровичем Сорокиным [36]. Начал я ее, когда дал диссертационную тему Игорю Голосенко, чтобы попросить Сорокина прислать отсутствовавшие у нас книги и помочь перевести некоторые его термины. Он сразу же выполнил мою просьбу (то, что некоторые книги осели на спецхране, было не страшно, у Игоря допуск туда был), а потом наша переписка стала постоянной. Письма он писал по-русски, от руки, разборчивым старческим почерком. Он отлично знал, что умирает, но относился к этому философски. Внимание на родине было ему приятно, к критическим замечаниям он относился спокойно и готов был обсуждать их всерьез, даже если они этого не заслуживали. В своей последней книге «Современные социологические теории» Сорокин положительно упоминает мой «Позитивизм в социологии». Он собирался выдвинуть мою книгу на соискание только что учрежденной Сорокинской премии, но не успел этого сделать. Высоко оценил он и работу Голосенко, который первым в СССР попытался оценить его концепцию непредвзято.

В работе нашего отдела истории социологии, кроме уже сложившихся ученых (Е. В. Осипова, И. И. Балакина) и молодых аспирантов и сотрудников (А. Б. Гофман, Л. Г. Ионин, А. Д. Ковалев, М. И. Ковалева), участвовала П. П. Гайденко, написавшая отличную главу о Максе Вебере. После моего ухода наша рукопись долго лежала без движения, но в конце концов Руткевичу пришлось попросить меня завершить эту работу, что и было сделано. Подготовленная нами «История буржуазной социологии XIX – начала XX в.» (1979) стала первым крупным отечественным историко-социологическим исследованием и учебным пособием по этому предмету, была переведена на китайский и чешский языки, в 1989 г. ее обновленное и дополненное издание вышло в английском и в испанском переводе. В 1999 г. некоторые ее главы, в том числе мои собственные, были без разрешения авторов и указания первоисточника перепечатаны в вузовском учебнике по истории социологии под редакцией Г. В. Осипова. Видимо, они были не так плохи, если их можно было перепечатать через двадцать лет.

Если бы не разгром ИКСИ, эта работа продолжилась бы. Мне было совершенно ясно, что история социологии не может строиться по историко-философской схеме как некая чистая филиация идей. Уже первый том нашей работы содержал данные об институционализации социологии и об эмпирических исследованиях XIX века. Наши дальнейшие планы предусматривали выход в историю предметных отраслей социологии, эволюцию проблематики и методов социологического исследования, процесс накопления научного знания и расширения возможностей его применения. Для этого нужно было освободиться от идеологического диктата и понимания социологической теории как разновидности философской мысли. Моей любимой книгой, которую я всячески рекомендовал своим аспирантам, была книга Филиппа Хэммонда «Социологи за работой» (Sociologists at Work: Essays on the Craft of Social Research., by Phillip E. Hammond, 1964), в которой авторы нескольких выдающихся исследований рассказывали, как они работали и почему фактический ход исследования никогда не соответствовал его первоначальному замыслу. Этой работы мне, вероятно, хватило бы на всю жизнь. Но чего не случилось, того не случилось.

Больше всего я горжусь тем, что мои аспиранты и молодые сотрудники в этой области знания – Игорь Голосенко, Римма Шпакова, Александр Гофман, Леонид Ионин, Дмитрий Шалин и другие – стали солидными учеными с мировыми именами. К сожалению, некоторых из них среди нас уже нет.

Первым ушел Игорь Анатольевич Голосенко (1938–2001). Он пришел ко мне юным, красивым, увлекающимся, слегка легкомысленным второкурсником философского факультета ЛГУ, и с тех пор нас связывали не только отношения учителя и ученика, но и дружба. Я относился к нему как к сыну или младшему брату.

Игорь не всегда слушался моих добрых советов. Несмотря на долгие занудные приставания, мне не удалось заставить его бросить курить, хотя он уже тогда болел тяжелым диабетом, который в конце концов свел его в могилу. Второе непослушание также имело последствия. Я предупреждал всех своих ребят, что нельзя вступать в личные контакты с гидами американских выставок. Однажды они с Константином Султановым не послушались моего предостережения, что сделало Игоря, несмотря на безупречное «арийское» происхождение и наличие партбилета, до самого конца советской власти невыездным.