Сергей Яров - Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.

Отношения друзей неизбежно менялись во время блокады. Связь между разрушением дружеских уз и усилением голода не всегда являлась прямой. Многое зависело от степени близости людей, их характеров и настроений.

«…Выстрелов не слышно. Воспользовалась… чтобы повидаться с друзьями. Круг этой возможности все сокращается, так как днем все заняты, а в короткие осенние вечера все сидят дома», – записывала в дневнике М. С. Коноплева еще в сентябре 1941 г. [1137] Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 20 сентября 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 94. . С каждой следующей неделей это становилось более заметным [1138] См. воспоминания А. Б. Давидсон: «С середины ноября встречи между родственниками и друзьями – если они не жили совсем уж рядом или поблизости – почти прекратились» (Давидсон А. Б. Первая блокадная зима. Воспоминания // Отечественная история и историческая мысль в России XIX–XX веков. СПб., 2006. С. 543). . Отмирали прежние ритуалы и этого не стеснялись даже интеллигенты. Литератор А. Тарасенков вспоминал о своем друге, который «сначала делился хлебом, потом начинает уносить кусочки своей жене» [1139] Динаров 3. О тех, кто не герой… // Голоса из блокады. С. 153. . Даже патетичная, стремившаяся всюду и всех увлекать своим примером К. Ползикова-Рубец в дневниковой записи 15 декабря 1941 г. признавалась: «Когда… кто-нибудь заходит, то угощаю кофе, но хлебом угостить не могу» [1140] Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 65. .

Если и перестали обмениваться подарками, то это не означало, что у друзей исчезло чувство сострадания при виде бедствий близких им людей. Могут возразить, что это не требовало особого самопожертвования. Но важно было и само слово утешения. И выражение сочувствия – не пустые слова, их ведь надо было найти тому, кто сам нуждался в утешении. Друзей пытались обнадежить слухами о скором снятии осады – возможно, и сами хотели верить им [1141] См. Молдавский Д. Страницы о зиме 1941-42 годов. С. 358; Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 1 С. 212, 215 (Записи 9 и 12 сентября 1941 г.). . Участливость проявлялась и тогда, когда поводов для оптимизма было мало. Друзьям сообщали и о своих утратах, делились своими горестями. Е. П. Ленцман (Иванова) рассказывала, что при встречах с подругой они расспрашивали друг друга о том, кто из родных умер – до тех пор, пока та не перестала выходить на стук в дверь: «Встретились мы с ней в детском доме» [1142] Ленцман (Иванова) Е. П. Воспоминания о войне: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 4 об. .

След дружбы оказался во многих случаях неистребимым. Это всегда замечаешь по коротким строчкам писем, отмеченных необычной теплотой, по остроте восприятия обычных житейских историй. «В часы отпуска забегает к нам, говорит: „Еще раз взглянуть на дорогие лица“. Каждый раз прощается, как навсегда», – вспоминала о своей подруге художница Е. Я. Данько [1143] Е. Я. Данько – В. П. Бианки. 6 декабря 1941 г. // Бианки В. П. Лихолетье. С. 99. . Сотрудник Эрмитажа А. Кубе, узнав, что его друг находится при смерти, почти сразу же, несмотря на проливной дождь, побежал к нему: «…Сидел долго и совсем замерз, так как в комнате было холодно, говорил, рассказывал, расспрашивал». Он даже в чем-то остался недоволен собой: «Ушел удовлетворенный, то есть отчасти». Запись не очень ясна. Может быть, ему не удалось в полной мере ободрить и поддержать друга: «Это понятно, ибо я поставил себе слишком высокие цели» – и он оправдывался тем, что Иван Михайлович выглядел лучше, чем ожидал [1144] А. Кубе – В. Д. Головчинер // С Васильевского острова на улицу Марата. С. 194. . Сомнения, раздумья, какая-то педантичная тщательность оценки своих поступков – жив человек для друзей. В. Кулябко в дневнике приводил такие свидетельства заботы о нем друга: «…Звонил мне на службу, чтобы узнать, как я перенес бомбежку» [1145] Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 1. С. 213 (Запись 10 сентября 1942 г.). . Отметим, что эти, порой и мельчайшие, проявления дружеских чувств, подчеркивались повсеместно: попутно, мимоходом и вскользь, особо и подробно, с ярким выражением благодарности или просто репликой.

И еще одно проявление сострадания – отклики на гибель друзей. «Ты не поверишь, как мне тяжела эта утрата», – писала Н. П. Заветновская дочери о смерти подруги [1146] Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 5 апреля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 55 об. . Эту же эмоциональность можно встретить и в других свидетельствах [1147] См. запись в дневнике А. С. Уманской о погибшем школьном друге: «Я ревела, как будто это был мой брат. Как жалко!» (Уманская А. С. Дневник: Там же. Д. 72. Л. 30); воспоминания Г. А. Павлушкиной о смерти ее друга: «Я не смогла сдержать слез. Я плакала от бессилия в борьбе со смертью» (Павлушкина А. Т. Записки военного врача. Цит. по: Будни подвига. С. 12). . Говорили о том, как мучились их друзья перед кончиной, жалели погибших – одаренных и талантливых, добрых и доверчивых, остроумных и обаятельных. Только самое лучшее запечатлевалось в горестных воспоминаниях друзей. И всплывало в них все, вплоть до мелочей: передавались даже оттенки речи, внешние приметы. Старались хотя бы на миг «оживить», воссоздать с особой полнотой, во всех штрихах ускользающий облик тех, кого любили.

Можно назвать несколько причин ослабления связей между друзьями в 1941–1942 гг. Прежде всего это голод, приковавший блокадников к постелям: порой им трудно было пройти и сотню метров. Транспорт не работал, и идти, качаясь от слабости, в лютый мороз, во время затемнения и под обстрелами мало кто решался. Люди старались как-то придерживаться добрых старых традиций и стеснялись приходить с пустыми руками, без подарка. И не хотели, чтобы их заподозрили в стремлении поживиться чем-то за счет друзей. И опасались унизить хозяев, которым тоже было нечем угостить.

Не писали даже писем. Можно было оправдаться тем, что не имелось света, бумаги, чернил и плохо работала почта, но все понимали, что не в этом дело. Никто не пишет, некому отвечать, да и не хочется.

И тем не менее старались посещать друзей даже в декабре 1941 – январе 1942 гг. [1148] А. Н. Кубе – В. Д. Головчинер. Декабрь 1941 г. // С Васильевского острова на улицу Марата. С. 185, 199; Папазяй-Рейх В. В. Рядом с фронтовыми дорогами // Без антракта. С. 185. . Конечно, имело значение и то, насколько близко они жили. Часто рассказывали, как заходили к друзьям по дороге домой – это подчеркивали, этим оправдывались. И, вероятно, не случайно: не хотелось, чтобы подумали, будто зашли к ним нарочно, в надежде на угощение.

И все же гостей обычно старались накормить, кто чем мог, даже кофе из желудей, оладьями из ячменя с земляными примесями… [1149] Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 65; КочетовB. Улицы и траншеи. С. 324; Из дневника Галько Леонида Павловича. C. 517 (Запись 18 января 1942 г.); B. C. Люблинский – А. Д. Люблинской. 23 января 1942 г. // Публичная библиотека в годы войны. С. 22; Инбер В. Почти три года. С. 194 (Дневниковая запись 16 февраля 1942 г.). Некоторые из них приходили со «своими» продуктами – если и не делились ими, то старались хотя бы не «объедать» других. А. Б. Птицын рассказывал об одном из них, который прятал кусочек хлеба и хвост селедки в портсигаре: «С этой закуской он обошел несколько друзей» [1150] Птицын А. Б. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 207. . Видимо, такой случай не являлся исключением: «Вообще в гости приходили со своим хлебом» [1151] Там же. См. также: Готхарт С. Ленинград. Блокада. С. 40; Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 5–6. С. 16. . Иногда и надолго переселялись к друзьям, особенно если они жили рядом, причем не только по их просьбе, но и по собственному почину – надо было выезжать из разбомбленных и промерзших домов с выбитыми стеклами [1152] Шварц Е. Живу беспокойно. С. 623, 658; Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. С. 250; Берггольц О. Говорит Ленинград. С. 235. . И, вероятно, не всем хотелось идти с «ордерами» к чужим людям: часто они были не очень рады незваным «подселенцам». Отказать друзьям не всегда решались, и нередко сложно понять, когда в первую очередь принимали во внимание понятие о долге и чести, когда в большей мере проявлялось сострадание, а где были просто рады тем, кто скрашивал их одиночество.