Александр Воронцов-Дашков - Екатерина Дашкова: Жизнь во власти и в опале

Екатерина в своих мемуарах также вспоминает эту ночь. Она разделяет дашковское чувство равенства и солидарности, но дополнительно вводит веселый, компанейский тон. Говоря о себе в третьем лице, она пишет: «[Екатерина] лежала неподвижно, чтобы не разбудить княгиню Дашкову, спавшую возле нее; но, повернув нечаянно голову, она увидела, что ее большие голубые глаза были открыты и обращены на нее, что заставило их громко расхохотаться тому, что они считали одна другою заснувшею и взаимно одна другой оберегали сон» [137] .

В кровати они, предположительно, читали подготовленный Екатериной манифест и мечтали о будущем. Обсуждая их отношения, Герцен спрашивал: «Где это время, когда они лежали под одним одеялом на постеле, и плакали, и обнимались, или мечтали на шинели полковника Кара целую ночь о государственных реформах?» [138] Наблюдение Герцена очень уместно, поскольку в «Записках» дружба и солидарность, существовавшие между двумя женщинами, наиболее ясно выражены именно в той сцене, где Дашкова и Екатерина лежат в одной постели.

Сначала Петр ничего не знал о событиях, происходивших в Петербурге, и готовился в Ораниенбауме праздновать свои именины вместе с большей частью семьи Дашковой. Там присутствовали ее отец, дядя с женой и дочерью, теперь графиней Строгановой, и, конечно, сестра. Они все остались верными императору, когда узнали о перевороте, и сопровождали его, когда он беспомощно пытался организовать ответные меры. Петр выслал своих послов навстречу наступавшей Екатерине. Сначала они требовали покорности, затем соглашались на примирение, затем стали умолять, поскольку поддержка Петра таяла и многие бывшие его соратники переметнулись на другую сторону. Но Роман Воронцов и Елизавета остались вместе с императором, когда тот поплыл в Кронштадт, где комендант крепости адмирал Иван Талызин не позволил ему высадиться и отправил обратно.

Михаил Воронцов, однако, не присоединился к ним, поскольку ранее вызвался убедить Екатерину и был послан к ней с письмом и надеждой «обратиться к совести» решительной и воинственной супруги Петра. Когда его миссия провалилась, Воронцов подал Екатерине бумагу о своей отставке, в которой, согласно Дашковой, он заявил о невозможности для него присягнуть Екатерине, предав тем самым Петра, пока тот жив: «Видя, что ему не удастся переубедить императрицу, отказался принести присягу Екатерине… и удалился в свой дворец» (55/71). Некоторые члены семьи повторили версию об отказе Воронцова перейти под власть Екатерины, однако, поскольку Воронцов еще оставался некоторое время канцлером, очень маловероятно, что он отказался присягнуть императрице. Согласно свидетельским показаниям придворного ювелира Ж. Позье, Воронцов прибыл как посланник Петра, встретился с Екатериной и передал претензии императора. Он также попросил отложить его приведение к присяге до написания им и отсылки императору полного доклада о его миссии. Затем его арестовали и два офицера вывели его. В письме Понятовскому от 2 августа 1762 года Екатерина объяснила, что Воронцов на самом деле был препровожден в церковь для принятия присяги [139] .

Вице-канцлер Александр Голицын также был послан к Екатерине с письмом, но предложение Петра начать переговоры осталось без ответа. Во втором письме Петр отрекся от российского трона, соглашаясь сдаться и прося разрешить ему отбыть в Гольштейн со своей «фрейлейн» Елизаветой Воронцовой [140] . Его просьбы были отклонены, и, наконец, Александр Голицын, Григорий Орлов и Михаил Измайлов заставили его подписать отречение без всяких условий. Никита Панин лично наблюдал за арестом Петра «для его же безопасности», Петр жалостливо пытался поцеловать ему руку, а Елизавета упала на колени и просила позволения остаться со своим любовником. Это тоже разрешено не было, и побежденного императора заточили в близлежащем поместье Ропша, расположенном в 25 верстах от Петербурга.

Несмотря на презрение, которое Дашкова чувствовала к своему крестному, она сохранила и долю симпатии к нему: «Он не был злым; но его ограниченность, недостаток воспитания, интересы и природные склонности свидетельствуют о том, что из него вышел бы хороший прусский капрал, но никак не государь великой империи» (56/72). В ее глазах именно интеллектуальная ограниченность и грубая натура Петра не позволили ему должным образом править империей, и поэтому главной целью заговора было смещение Петра с российского трона. Она разделяла мнение Панина о том, что власть должна перейти к Павлу, а Екатерине следует быть регентшей, пока ее сын мал. В конце концов, Екатерина была узурпатором власти и не имела никаких законных оснований занимать трон. Интересно, что Дашкова опять высказала свои мысли чужим голосом, когда в «Записках» описала взгляды Панина касательно Екатерины. «Согласна с вами [с Паниным], — пишет Дашкова, — что Екатерина не имеет права на трон и по требованиям закона императором должен быть провозглашен ее сын, а ей до его совершеннолетия следует быть регентшей» (45/63). Дидро также заметил, что «княгиня хотела сделать свою подругу [Екатерину] регентшей» [141] . Много позже Дашкова решила опровергнуть утверждение, что она желала воцарения Екатерины. В содержавшем 17 пунктов возражении на рассказ Рюльера о перевороте она прямо заявила: «Я всегда говорила, что императрица могла только стать регентшей до совершеннолетия [Павла]» [142] .

Поход завершился мирно, а император письменно отрекся от трона к середине следующего дня. Восставшие не встретили ожидавшегося у Ораниенбаума отпора, и бескровная революция закончилась без единого выстрела. 29 июля 1762 года, в день восшествия Екатерины на престол, погода была жаркой и двери всех постоялых дворов, кабаков и винных погребов были широко открыты для празднования — пиво, водка, вино и шампанское лились рекой. Дашковой не было рядом с Екатериной при свержении и аресте императора. Вместо этого она, в порыве энтузиазма и все еще одетая в мундир, поспешно отдавала приказы, охраняла винные погреба и проверяла часовых. Это было для нее волшебным временем, но чары разрушились еще до ее возвращения в Петербург. Когда она вошла во внутренние покои Екатерины во дворце, то с удивлением наткнулась на Григория Орлова, который, вытянувшись во весь рост на диване, бесцеремонно рылся в кучах официальных государственных документов. Она немедленно вышла, потрясенная его наглостью. Какое он имел право вторгаться в святая святых императрицы и вламываться в их отношения? «Вернувшись во дворец, я обратила внимание на то, что в комнате, где на канапе лежал Григорий Орлов, был накрыт стол на три куверта» (57/72). Постепенно она начала понимать, и очевидность, хоть и болезненная, была убедительна и неизбежна: «Было очевидно, что Орлов — ее любовник, и я пришла в отчаяние, предвидя, что скрыть этого она не сумеет» (58/73). Дашкова чувствовала, что присутствие Орлова было вторжением — нарушением и разлучением союза, основанного на взаимном уважении и понимании. «Это было неприятное открытие, поскольку вместе с ним исчезли ее мечты об исключительном доверии и романтической дружбе с Екатериной» [143] .