Михал Гедройц - По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России

Подвода пришла в полдень 2 июля, на ней сидели два молчаливых и мрачных казаха. Узлы погрузили на телегу, мать поместилась сверху на узлах, и мы отправились в путь по деревне, мимо радиоточки и дальше, к трем шатким мельницам, на ходу прощаясь с друзьями, дома которых мы проезжали. Ветряки отмахали нам свое последнее прости, и перед нами раскинулась степь, и мы двинулись навстречу незнаемому. Небо начинало темнеть, и начиналось наше второе большое путешествие.

На ночь мы остановились на краю сибирской тайги в хижине гостеприимных лесорубов. Если я правильно помню, это были депортированные из Литвы. Рано утром мы снова отправились в путь, теперь над нами нависало мрачное небо. Скоро пошел дождь, и теперь нам приходилось месить грязь и бороться со встречным ветром. Во второй половине дня нас обогнали какие-то товарищи по несчастью, которые ехали в телеге, запряженной двумя сильными лошадьми. Они сжалились над нами, пехотой, и предложили нас подвезти. Мы с радостью согласились и тут же исчезли за холмом, где был намечен наш следующий привал на берегу маленького озера. Мать с двумя молчаливыми казахами осталась позади.

Как только ее дети скрылись из виду, казахи остановили телегу, распрягли лошадь и сказали матери, что они все трое проведут ночь прямо здесь, где стоят. Мать почувствовала опасность и после короткой истовой молитвы сказала этой парочке: «Вон, посмотрите наверх. Видите человека там на холме? Это мой сын, который возвращается к матери». Так оно и было. Я забеспокоился, что мы ее оставили одну, и повернул назад. Увидев, что я иду вниз к ним, казахи быстро снова впрягли лошадь и продолжили путь. Мать потом уверяла, что в тот дождливый день я спас ей жизнь.

К концу следующего дня, 4 июля, мы доехали до железнодорожной станции Петухово, где два с половиной года назад нас выгрузили из телячьего вагона. Мы заплатили казахам и провели ночь в сарае при доме железнодорожника. На следующее утро мы влились в большую толпу, возбужденно осаждавшую кассу. Несколько отчаявшихся поляков заверили мать, что наши шансы получить билеты практически равны нулю. Но она упорно снова и снова бросалась в толпу у кассы, как только вокруг заговаривали, что должен прийти следующий поезд на восток. Мы по очереди выстаивали с ней эти безнадежные вахты.

Это действие уже начало превращаться в рутину, когда на сцене появился дородный энкавэдешник. Пытаясь установить порядок, он проорал: «Кто здесь военный?» В наступившей суматохе я услышал дрожащий голос матери: «Я военная». Представитель органов внутреннего правопорядка осмотрел ее и сказал: «Пойдем со мной». Толпа расступилась, и мать провели к окошку, где изучили ее документы, и ей выдали четыре билета в Гузар на краю света. Цена была мизерной. Билеты были с компостировкой — санкцией НКВД, — но только на первый отрезок пути, до близлежащего Омска. Весь смысл этого ограничения станет нам ясен на следующей остановке. А пока мы радостно загрузились в настоящий пассажирский вагон, именуемый «жестким» — советский эвфемизм для третьего класса. Мать сказала: «Крестное знамение Тадзио из слонимской тюрьмы проложило нам путь».

Я был в восторге. Солнце светило, колеса стучали. С моего аванпоста на ступеньках вагона — конечно, так ехать строго воспрещалось — я наслаждался неспешно проплывавшими мимо меня сибирскими летними пейзажами. Мы почти между делом остановились в Петропавловске (теперь зачем-то переименованном в Петропавл) и, наконец, очень поздним вечером 6 июля прибыли в Омск. Здесь мы стали песчинками в огромной толпе, бурлившей и напиравшей, чтобы попасть на поезд. Это был наш первый опыт советского «вокзального образа жизни» военного времени, и Петухово было лишь прологом к нему. Теперь нам требовалось получить от НКВД целых две санкции: на следующую компостировку и санобработку, то есть дезинфекцию (уничтожение вшей) и душ.

После нескольких попыток стало ясно, что это стандартная для НКВД процедура — отказ в компостировке польским гражданским лицам, направляющимся в Ташкент и далее. Мать решила, что пришло время для ее спирта. Разбавив порцию этого нектара, она превратила ее в чекушку (четверть литра) водки приемлемой крепости. Изготовив таким образом вознаграждение, она занялась подкупом станционных работников, что оказалось на удивление легкой задачей для данной ситуации. О санобработке и компостировке больше не было и речи, и под покровом ночи наши неторопливые новые друзья посадили нас на поезд до Новосибирска, 700 километров на восток. Мать не знала, что теперь по пути нас могли снять сотрудники НКВД как нелегальных пассажиров. Поезд выехал из Омска в первые часы нового дня, 8 июля, той же ночью, когда Сталин подписал приказ о второй и последней эвакуации.

Гонка началась. До этого момента нам невероятно везло: проверки билетов на этом отрезке пути не было. Но по сравнению с Омском вокзал в Новосибирске был совершенным кошмаром. А для нас — переломным моментом всей нашей затеи. Новосибирск был важным стыковочным пунктом, осаждаемым огромными толпами людей, которым требовался транспорт. Он имел стратегическое значение и потому жестко контролировался НКВД. Мать быстро обнаружила, что, хотя ее чекушки везде принимают с радостью, их недостаточно. День или два она билась за получение официального разрешения, а нас троих и наши узлы милиция постоянно перемещала с тротуара на тротуар вокруг вокзала. Казалось, мы достигли конца пути.

Тут к нам подошел польский сержант в английской форме и спросил, чем он может быть нам полезен. Я не помню, как его звали, но не могу не упомянуть его талант скульптора. Услышав о наших страданиях и не выказав особого изумления, он извлек откуда-то картофелину, на которой вырезал копию штампа компостировки. Результат превзошел все ожидания. Затем он поставил штамп на наши билеты, добавил подписи с завитушками и сказал матери: «Потайная дверь в Ташкент открыта».

Мать понимала, как это опасно, но в Новосибирске она пришла к выводу, что наше путешествие уже не схватка интеллектов с враждебными властями, а опасная игра, ставка в которой — сама жизнь. Наш чичероне по полной форме проводил нас на поезд, направлявшийся в Ташкент — в 2000 километров от Новосибирска. Следующие несколько дней он ехал вместе с нами. Проверки проходили часто, и билеты тщательно рассматривали. При каждом контроле у нас замирало сердце, но картофельный штамп нашего ангела-хранителя в военной форме каждый раз выдерживал проверку.

Для граждан бывшей Речи Посполитой путешествие на восток к соляным шахтам Иркутска имело печальные ассоциации. Поэтому мы испытали облегчение, когда в Новосибирске освободились от пут «оси запад — восток» и резко повернули на юг, на Турксиб. В то время это была изматывающая узкоколейка с редкими разъездами и открытыми всем ветрам городишками. Я из них смутно помню только депрессивный Семипалатинск. Продвигались мы медленно и подолгу ждали на разъездах — мы почему-то всегда слишком рано приезжали на рандеву с встречными поездами. Во время таких остановок я стал сходить с поезда, чтобы размять ноги. Почему-то я был единственный, кто так поступал, или мне так казалось. Это было прекрасно, но могло оказаться опасным. Однажды машинист тронулся без предупреждения, и мне пришлось бежать вдоль движущегося поезда, чтобы забраться на него за несколько вагонов до нашего. Матери я не рассказал об этом эпизоде. Иногда я сидел на подножке поезда, таким образом нарушая закон вместе с кондуктором. Мы сидели, молча глядя на бескрайнюю сухую степь, проплывавшую мимо нас. По мере того как температура неуклонно повышалась, от этих бдений нас стало клонить в сон.