Михал Гедройц - По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России

Мы прибыли в это идиллическое место с помпой. Появление в Иране бывших советских заключенных и депортированных привлекло внимание всего мира. У ворот стояли кинооператоры (в основном американские), намеревавшиеся снимать наше прибытие. Я буквально на днях видел по британскому телевидению кадры старой кинохроники, запечатлевшие один такой момент у ворот блистательного лагеря № 3. Сегодня они могут стать для нас наглядным доказательством справедливости слов генерала Андерса о состоянии гражданских: «Моей самой неотложной задачей было организовать необходимую медицинскую помощь и жилье для гражданских — членов семей. Состояние вновь прибывших было ужасное, и часто их не удавалось вернуть к жизни. Люди умирали от истощения и последствий голода… Всего за несколько недель на новом Польском кладбище в Тегеране появилось более тысячи крестов».

Молодой блюститель порядка с повязкой на руке, который встретил нашу группу у ворот, оказался не кем иным, как моим другом Мусем Лентовским, одним из наших товарищей по несчастью в Слониме, из мальчиков-алтарников отца Адама Штарка. Потом в Тегеране нашлось еще какое-то количество наших «товарищей по путешествию», разделивших с нами советский опыт: из Слонима — Лентовские, Битнер-Глиндзичи и Рудлицкие; из Деречина — Зенчаки, из Николаевки — пани Тубелевич с двумя своими высокомерными дочками, и наконец, пани Базилевская со своей гитарой! Мы ощутили прилив товарищеских чувств.

Мусь проводил нас к нашему новому жилью. Это была длинная общая палатка, спать надо было на подстилке. Мебели в палатке не было, ближайшим местом, где можно было сидеть, была скамейка в центральной столовой. Женщин ожидали стопки ношеной одежды хорошего качества — снова щедрость американцев. Довольно быстро моя мать и сестры стали выглядеть довольно прилично, хотя на создание цельного облика ушло какое-то время. Недавно я обнаружил в бумагах матери одну из первых ее тегеранских фотографий, на которой она в элегантной летней шляпе и в видавших виды парусиновых туфлях.

Парусиновые туфли не мешали общению с иранским высшим светом. Местные повесы искали общества экзотических полячек. На Анушку положил глаз полковник в начищенных до блеска сапогах для верховой езды и предложил поехать куда-нибудь на своем не менее блестящем американском автомобиле. Анушке разрешили принять приглашение, но с условием, что «мама тоже едет», а с ней и Тереска. По общему мнению, безопасность была в численном перевесе. Присутствие матери в качестве дуэньи ограничивало заманчивые перспективы.

Я тем временем обзавелся новыми друзьями, и вместе мы начали ездить автостопом в город под горой. Я довольно быстро сообразил, что гораздо проще найти, кто тебя подвезет, если едешь один, и начал исследовать столицу в одиночку. Меня это вполне устраивало, пока в один прекрасный день не подъехала машина с шофером и пассажиром. Я помню, что у нее был номер 1888. Тучный мужчина в полосатом костюме-тройке с подчеркнутой любезностью пригласил меня в салон и начал ко мне приставать. Я повернулся к водителю и потребовал, чтобы он немедленно остановился, что он и сделал. Вернувшись, я рассказал обо всем матери, и она сообщила о происшествии властям. «Ишь ты, — сказали они со смехом, — все тот же 1888». Матери было совсем не до смеха, и с тех пор я путешествовал только с товарищами.

В остальном жизнь была безоблачно прекрасной. Еды в лагере было в изобилии, погода была прекрасная, и не было недостатка в друзьях. Иногда в лагерном магазине мы лакомились напитком под названием «Синалко», вкусным газированным пойлом, который варили здесь же по немецкой лицензии и к которому я пристрастился.

У лагерного существования был важный аспект: школа под открытым небом, организованная польскими властями, в которой работали преданные делу учителя, пережившие советскую ссылку. Классы располагались под самыми тенистыми деревьями. Ввиду моих академических успехов в Николаевке я был направлен в первый класс средней ступени польского образования и был минимум на два года моложе своих одноклассников. На сей раз основной проблемой был польский, но мне как-то удавалось угодить строгой пани Корчевской. Другие предметы почти не представляли проблем, возможно, потому что курс был упрощен, чтобы дать детям возможность нагнать два потерянных года.

После месяца упорного труда я был переведен во второй класс. Мать отметила это событие роскошным обедом в лагерном магазинчике, который к тому времени расширился и включал в себя кафе-ресторан. На горячее был венский шницель с ломтиком лимона. За пиром последовал семейный набег на кафе «Фирдоуси» в центре Тегерана, где Гедройцы поразили и официантов, и посетителей, требуя все новые горы пирожных.

Зато внеклассные мероприятия, организуемые школой, чтобы развивать наш интеллект, были гораздо менее увлекательными. Случайные благонамеренные лекции казались нам скучными, но мы с энтузиазмом приветствовали торжественный приезд епископа Гавлины, капеллана Польских вооруженных сил, который проводил конфирмацию, в большинстве случаев сильно запоздавшую. По обычаю я взял другое имя — имя моего отца Тадеуша.

Еще мне запомнилось представление театра-ревю, возникшего в недрах Войска Польского. В нем играло много довоенных артистов первой величины (многие из них евреи), которые вышли с армией из Советского Союза. Звездой представления была платиновая блондинка польско-украинского происхождения по имени Рената Богданьская, любимица Войска Польского и будущая пани Андерс.

Я наслаждался жизнью, как никогда прежде, и не подозревал, что для моих сестер и для матери все было совсем по-другому. Коммунальное житье и перспектива выхолощенного беженского существования были совсем не тем, чего они — девушки 22 и 20 лет соответственно — ожидали после двух с половиной лет анабиоза. Они ощущали себя неприкаянными, и мать стала искать способы вернуться к сколько-нибудь нормальной жизни.

Все сдвинулось с мертвой точки, когда мы узнали, что кузина матери, тетя Лила Чемневская, работает в городе в симпатичном отеле, обслуживающем исключительно американцев. Ее дочь и несколько других молодых женщин, которых мы хорошо знали, тоже работали там. В материальном отношении американцы казались существами с иной планеты. Казалось, что тетя Лила достигла недосягаемых высот, пока мы не обнаружили, что эти приличные молодые женщины работали горничными и официантками.

Тем временем Зося Бонецкая, тоже наша дальняя родственница, дама светская, сорвала банк: ее пригласили занять пост секретаря по вопросам протокола в польской миссии. Но из-за того, что один из супругов находил работу, случалось, что супругам приходилось разлучаться. Муж тети Лилы был очень болен и остался в лагере № 3. Мать пыталась поддерживать с ним отношения и даже меня брала с собой, но он, кажется, был слишком болен и не замечал наших визитов. Зосе тоже пришлось оставить детей. Она оставила своего старшего сына Владыша под крылышком моей матери в лагере № 3. Блеск столицы имел и обратную сторону.