Кирилл Кожурин - Протопоп Аввакум. Жизнь за веру

Существует ещё один миф, всячески поддерживаемый историками, — миф об особой набожности и благочестии царя Алексея Михайловича, о его невмешательстве в церковные дела и благоговейном отношении к церковной службе. Однако, по словам того же В.О. Ключевского, на поверку оказывается, что «ни мысль о достоинстве сана, ни усилия быть набожным и порядочным ни на вершок не поднимали царя выше грубейшего из его подданных. Религиозно-нравственное чувство разбивалось о неблаговоспитанный темперамент, и даже добрые движения души получали непристойное выражение».

В этом смысле характерно свидетельство архидиакона Павла Алеппского о поведении царя Алексея во время всенощного бдения, которое проходило в Саввино-Сторожевском монастыре в присутствии патриарха Антиохийского Макария. «Кончили службу, — пишет Павел, — и чтец начал первое чтение из жития святого, сказав по обычном начале: “Благослови, отче”, как обыкновенно говорят настоятелю. В это время царь сидел в кресле, а наш учитель на другом. Вдруг царь вскакивает на ноги и с бранью говорит чтецу: “Что ты говоришь, мужик, блядин сын, ‘благослови, отче’? Тут патриарх. Скажи: ‘благослови, владыко’!” Чтец затрепетал и, пав в ноги царю, сказал: “Государь мой, прости меня!” Царь отвечал: “Бог простит тебя”. Тогда чтец встал и повторил те же слова, а наш учитель произнес: “Молитвами святых отец”… Когда началось чтение, царь велел всем присутствующим сесть. От начала до конца службы он учил монахов обрядам и говорил, обходя их: “Читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь таким- то гласом”. Если они ошибались, он поправлял их с бранью, не желая, чтобы они ошибались в присутствии нашего владыки патриарха. Словом, он был как бы типикарием, то есть учителем типикона (уставщиком), обходя и уча монахов. Он зажигал и тушил свечи и снимал с них нагар… С начала службы до конца царь не переставал вести с патриархом беседу и разговаривать».

В другой раз, уже в пору своих натянутых отношений с Никоном, царь, возмущённый высокомерием патриарха, поссорился с ним из-за церковного обряда прямо в церкви в Великую пятницу и выбранил его обычной тогда бранью, обозвав Никона «мужиком, блядиным сыном».

О самодурстве Алексея Михайловича свидетельствуют и другие факты. «Страдая тучностью, царь позвал немецкого “дохтура” открыть себе кровь. Почувствовав облегчение, он по привычке делиться всяким удовольствием с другими предложил и своим вельможам сделать ту же операцию. Не согласился на это один боярин Стрешнев, родственник царя по матери, ссылаясь на свою старость. Царь вспылил и прибил старика, приговаривая: “Твоя кровь дороже что ли моей? или ты считаешь себя лучше всех? ”» . В 1660 году, когда князь Хованский был разбит в Литве и потерял почти всю свою двадцатитысячную армию, царь спрашивал в Думе бояр, что делать. Боярин И.Д. Милославский, тесть царя, не бывавший в походах, неожиданно заявил, что если государь пожалует его, даст ему начальство над войском, то он скоро приведёт пленником самого короля Польского. «Как ты смеешь, — закричал на него царь, — ты, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном! Когда ты ходил с полками, какие победы показал над неприятелем?» Говоря это, царь вскочил, дал старику пощёчину, надрал ему бороду и, пинками вытолкнув его из палаты, с силой захлопнул за ним двери.

В первые годы своего царствования Алексей Михайлович не проявлял особого интереса к управлению вверенным ему государством, предпочитая проводить большую часть своего времени в развлечениях и удовольствиях. Знаменитое выражение «делу время, и потехе — час» было придумано именно им. Он даже изобрёл особую тактику с целью избавляться от докучавших ему челобитчиков: «Да ныне государь все в походех и на мало живет (в Москве. — К.К.) , как и воцарился; а се будет поход в Можайск; а где поход ни скажут государев, и он, государь, не в ту сторону пойдет».

Как известно, любимым развлечением царя была соколиная охота, которой он посвятил даже целый трактат. Ещё одним увлечением было садоводство и огородничество, причём в этой области Алексей Михайлович доходил до крайностей. «Царь, имея склонность к экспериментаторству и по-детски любя всё “диковинное”, пытается завести в подмосковном хозяйстве многие южные растения, в том числе даже виноград, даже хлопчатник и даже тутовое дерево. Разумеется, затеи эти провалились — не желали расти в Подмосковье такие культуры, как арбузы шемахинские и астраханские, финиковое дерево, миндаль и дули венгерские. Однако царь был на редкость упрям в своих начинаниях и до конца жизни мучил подчиненных своими “проектами”. Всё это весьма похоже на затеи капризного избалованного барчука-“недоросля”, которому ни в чём не отказывают. Мысль завести шелководство под Москвой не даёт царю покоя, и он наказывает, кроме “шёлковых” заводчиков, “которые б умели червей кормить и шолк делать… такова мастера сыскать, хотя дорого дать, хто б умел завесть и червей кормить таким кормом, который был бы подобен туту, или ис тутового дерева бить масло и, в то масло иных дерев лист или траву обмакивая, кормить червей”… Садовнику-немцу Индрику царь предлагает совершить “дело наитайнейшее” — привить на яблоне “все плоды, какие у Бога есть”. Озадаченный садовник врать не стал: “Все плоды, государь, невозможно привить”. Но царь был, как известно, упрям и приказал приступить к тайному эксперименту» (Кутузов).

Кроме любви ко всему иностранному, царского дядьку Бориса Ивановича Морозова отличала необыкновенная страсть к стяжанию и накопительству. Австрийский путешественник А. Мейерберг отмечал, что у него была «такая же жадность к золоту, как обыкновенно жажда пить». Будучи бездетным, Морозов до последнего дня своей жизни был озабочен расширением хозяйства. Вотчины его представляли собой настоящее государство в государстве. Если в 20-е годы XVII века ему принадлежал 151 крестьянский двор, то к началу 1660-х годов — уже около 9 тысяч крестьянских и бобыльских дворов, то есть приблизительно 55 тысяч человек обоего пола.

Чтобы поправить расстроенные финансы, правительство боярина Морозова увеличило прямые и косвенные налоги. В 1646 году были введены пошлины на соль, в результате чего продукты значительно поднялись в цене, стали недоступными населению, а у торговцев гнил залежавшийся товар. В 1647 году налог отменили, но, чтобы возместить потери, решили сократить жалованье служилым людям. Покровительство недостойным родственникам, введение новых податей и откупов вызвали среди жителей Москвы возмущение против Морозова и привели к Соляному бунту 1648 года, во время которого погибли его ближайшие помощники — Л.С. Плещеев и П.Т. Траханиотов. Сам Морозов едва спасся в царском дворце и был отправлен царём в Кирилло-Белозёрский монастырь (1648). Городские восстания, вызванные ростом косвенных налогов, в 1648–1650 годах прокатились по всей стране, затронув и Сибирь. Правительство вынуждено было пойти на уступки, взимание недоимок было прекращено.