Рустам Мамин - Память сердца

Зачем я написал про кедрачи?.. Так, к слову – это запахи меня так далеко завели.

Или вот передо мной старая детская фотография, шесть на девять. Разглядываю изображение – побурело, потускнело… А ощущаю я запах проявителя, закрепителя, которыми обрабатывал стекло, фотобумагу. И всплывает в памяти отрочество, юность. Молодость…

…Я глянцую на кухне отпечатанные фотографии, одни, другие. Наклеиваю их для сушки на стекло – много, разных. Пахнет теми же химикалиями. Больше всего снимков Майи Плисецкой, запечатлевших мгновения танца. Динамичных, передающих экспрессию, остановивших движение. Я рассматриваю собственные снимки и удивляюсь сам себе: «Ай да Мамин, сукин сын… Неплохо! Ей-богу, неплохо!..» Особенно мне понравился снимок Плисецкой в «Умирающем лебеде». Тело балерины как-то сгруппировано, пластично натянуто… Из-за трепетных движений изображение будто в легкой дымке… Ну действительно, прямо лебедь! «Умирающий лебедь»!.. Я тогда готовился к поступлению во ВГИК и много снимал Майю Михайловну (это был период совместной работы с Катаняном). Он, кстати, и выпросил у меня после экзаменов всю подборку: «Рустамчик, миленький, отдай их мне! Я подарю Майе…»

Удивительно! Мой настрой на запахи перекидывает меня… за кулисы Большого театра… Какая-то фантасмагория! От созерцания фотографий с мгновениями балетов я мгновенно начинаю ощущать… запах кулис! Особый! Неповторимый!.. И уже этот запах подкидывает живые картины, поразившие меня в моменты наблюдения за танцем Майи Плисецкой из-за кулис…

…Прима-балерина крутит фуэте… Кажется, тридцать два!.. Вот она – ликующая, блистательная – порхая, убегает со сцены… И только скрывается от зрителя за занавесом, как почти падает – без сил! Ее подхватывают, усаживают в кресло… И бегом – вокруг сцены, за декорациями – несут к другому выходу из-за кулис!.. Чтобы в нужный момент, с началом музыкальной фразы, она снова выпорхнула на сцену – воздушная, легкая, прекрасная…

– До-ли́-на! До-ли́-и-на! – вдруг услышал призывный голос Лары.

И снова перед глазами – фотографии, наклеенные на стекло. Моя старая кухня на Озерковской набережной. Запах проявителя и закрепителя, с которых все началось. Надо же! И это вспомнилось:

– Доли́-и-на-а! – это был наш позывной. Когда Лара освобождалась пораньше и мы могли встретиться до назначенного срока, она приходила, моя дорогая, ко мне под окна и звала…

Пришло время рассказать о работе на Киностудии Министерства обороны СССР. Выбрал я эту студию не из особой любви к военной тематике, а скорее, по территориальному признаку – она была расположена практически в нашем микрорайоне, и при желании, можно было ходить на работу пешком или ездить на автобусе минут пятнадцать. Ходили мы с Ларой устраиваться на работу по очереди: один идет на переговоры, другой ждет с коляской на улице, сыну было тогда около двух лет, а бабушки или няни, которая бы сидела с ним постоянно, у нас, естественно, не было. Да и денег лишних тоже. То есть нужно было выбирать место работы таким образом, чтобы, друг друга подменяя, мы могли дотянуть до того времени, когда сынишка пойдет в детский сад. А там уж легче…

Сказать, что трудоустройство прошло у нас без сучка и задоринки, было бы неверно. Пришлось преодолеть много трудностей, и немалых. Каких и как – об этом чуть позже.

Киностудия МО СССР – это, прежде всего, студия, выпускающая военно-учебные фильмы; кроме того, в план производства включались картины по заказу организаций и ведомств, научно-популярные и документальные ленты.

Итак, мы пришли устраиваться на работу. На счету каждого были уже законченные режиссерские работы, снятые на Иркутской студии, и дипломы режиссеров. Первая ознакомительная встреча с художественным руководителем студии. По всем приметам прошла она хорошо. Худрук, или главный режиссер, дал благожелательный отклик и согласие на прием нас в творческий состав студии.

Вторая встреча с начальником производства – разговор, прерываемый телефонными звонками, руганью по поводу возможного срыва квартального плана, но главное, мне показалось, он был недоволен тем, что я сразу заявил о своем амплуа: мне-де ближе всего военно-политическая, военно-патриотическая тематика, то есть фильмы по заказу Главного политического управления. Расстались на том, что он «будет думать»…

Следом – встреча с главным редактором студии. Этого начальника, по-моему, он был тогда подполковником, наоборот, заинтересовал мой опыт работы на ЦСДФ, мое пристрастие к документальному кино и желание делать преимущественно фильмы по заказу ГлавПУРа. Человек он был живой, общительный, с интересом расспрашивал и с удовольствием слушал. Проговорили долго. Я с тревогой думал, как там на улице Лара; тревожится, наверное! Да и наследник наш мог разораться. А голосок у него был дай боже! Короче, закончилась наша беседа с главным редактором тем, что он дал мне аннотацию на двухчастевый главпуровский фильм «Империализм – источник войн», пухлый сценарий страниц на сто пятьдесят, и заявил: «Если вы сделаете на эту тему нормальный сценарный план для ГлавПУРА, то гарантирую: и вы, и ваша супруга будете приняты в штат».

Чтобы не обременять никого излишними подробностями, сообщу: абстрагируясь от общеизвестных цитат и призывов в разбухшем в сценарии, опираясь на аннотацию заказчика, я собрал сценарный план на восемнадцати страницах. По прочтении главный редактор, потирая от радости руки, быстро спрятал его в стол, сообщив, что сейчас же едет в ГлавПУР. Спустя совсем короткое время, не более двух часов, он позвонил нам домой, обрадовав, что можем оформляться. Так мы стали военными кинематографистами.

Первым нашим фильмом стал упомянутый «Империализм – источник войн». Почему «нашим»? Потому что Лара, чтобы не ездить в киноэкспедиции и быть все время с ребенком, оформилась для начала ассистентом режиссера. Фильм получился динамичным, ярким, хлестким; мы нашли массу очень интересного, незаезженного фильмотечного материала, иностранной хроники, благо, источники нам были знакомы по ЦСДФ. Худсовет и Комиссия министра обороны (это вместо приемки в Госкино) работу оценили очень высоко, мы стали сразу заметными творческими фигурами на студии. К слову сказать, выяснилось, что начальник производства, выразивший неудовольствие по поводу моих пристрастий к документалистике, оказывается, сам хотел быть режиссером этого фильма и потому возражал против нашего приема на работу. А главный редактор перед этим только что в качестве режиссера сдал военно-политическую картину, тоже построенную на фильмотеке, и, что называется, утонул в ней: картина давно была закончена, а материал из лаборатории все продолжал поступать. Перерасход средств был ужасающий (подполковник сам мне в этом признался со смехом), и со сценарием следующего фильма (он тоже это понял) не совсем справился; мой сценарный план и стал литературной основой будущего фильма. Автором сценария в титрах был, конечно, наш главный редактор, и без лести хочу заметить, дикторский текст он написал классный. Помню, в монтажной, а работал он увлеченно, с удовольствием, как и беседовал, говорил мне: «Ты как режиссер только скажи мне, как видишь эту монтажную фразу, чего ты здесь хочешь? Я все могу! Могу шепотом. Могу так, что стены будут дрожать!..» А когда он уволился из армии, прослужив в ней всю жизнь политработником, вдруг резко переменился: покрасил волосы хной – сквозь рыжину все-таки проступали седые пряди – и принялся зарабатывать тем, что читал лекции на темы вроде «Библия – основа нашей религии», даже, говорят, активно пел в церковном хоре. Это была ельцинская пора, тогда все пошло враскосяк и никто не знал, какого еще лиха ждать завтра.