Лита Чаплин - Моя жизнь с Чаплином

Облегчение наступило, когда большая машина приблизилась к внушительному особняку в георгианском стиле. Дом стоял на плато, возвышаясь над Беверли-Хиллз со всеми прилегающими селениями и тихоокеанским побережьем. Крутой подъездной путь образовывал идеальный круг на вершине плато, покрытом буйно цветущими розовыми кустами.

Окончательную остановку машина сделала перед крыльцом. Молодой японец в белом пальто и черных брюках сбежал по ступенькам и открыл дверь машины, кланяясь при появлении Чарли и помогая мне выйти. Мы продолжали молчать, пока японец сопровождал нас на лестнице, а машина умчалась прочь.

Коно, секретарь, редко покидавший Чарли, принял нас с немного притворной улыбкой, улыбкой, показывающей, что он точно знал, зачем меня сюда привезли. Он взял мою верхнюю одежду, вручил Чарли почту и спросил: „Позвоните, когда захотите чай?“

„Да, да“, — сказал Чарли, с нетерпением ожидая, пока он удалится, а когда Коно исчез, начал сортировать почту. В ожидании я с любопытством осматривалась вокруг. По первому впечатлению дом являл собой невероятное сочетание английского, французского и американского „контемпорари“ со странной примесью китайского и японского декора. Общая атмосфера была ориентальная, от изобилия нефрита до лиц слуг. Комната, в которой мы находились, походила на кинотеатр. Справа от нас была клавиатура органа, а слева, на первой лестничной площадке ступенек, ведущих наверх, — окошко проекционной будки. В дальнем конце комнаты располагался киноэкран, спускавшийся с потолка. Это была огромная комната; потолок высотой в два этажа крепился с помощью огромных дубовых балок, а массивная мебель была обита тяжелым выгоревшим оранжевым бархатом. К центру дома прямо от нас шел коридор, покрытый ковром в черно-белую шашку.

Обернувшись, наконец, чтобы взглянуть на меня, Чарли был изумлен зачарованным выражением моего лица. „Пойдем, Лита, я покажу тебе тут все“, — сказал он, беря меня под руку. Мы спустились в шахматный холл и вошли в жилую комнату. Тут и там в этой откровенно мужской комнате можно было видеть множество вещиц из нефрита, преимущественно обнаженные фигурки. Чарли любовно взял одну из них и показал мне. „Этот херувим — мой любимый“, — объявил он, и меня немного смутило его предпочтение статуэтки, не имеющей фигового листа. Он подошел к нескольким фигуркам рыб, восточных богов и миниатюрных сооружений, продолжая не выпускать из рук херувима. „Я неравнодушен к херувимам, — пояснил он. — В них есть и знания, и любовь, но нет греховности или коварства“. Улыбаясь, он добавил: „Я думаю о тебе, как о херувиме, Лита“.

Я снова вяло улыбнулась, но не смогла придумать ответа.

Над книжными полками висела пара гравюр, изображающих Лондон в тумане, голые и меланхоличные стволы и ветви деревьев. Пока я рассматривала гравюры, я ощущала рядом его присутствие. Его лицо было печальным и задумчивым. Впервые мне пришла в голову удивившая меня мысль, что, возможно, этот знаменитый, обожаемый всеми человек так же одинок и внутренне бесприютен, как и я.

Он повел меня в обшитую ореховыми панелями гостиную. Мебель была соответствующая. За массивным резным столом могли разместиться восемь человек, но стулья были такими огромными, что их было только шесть вокруг стола. Кресло хозяина имело исключительно высокую спинку, богатую резьбу и оранжевые бархатные подлокотники, все это делало его похожим на трон. Чарли проводил меня к креслу поменьше напротив и отодвинул его назад со словами: „Присаживайтесь, моя королева“. Я села и увидела его одобрительную улыбку.

— Превосходно, превосходно! — воскликнул он. — Ты — превосходная Жозефина — царственная, но раскованная. Императрицы — воплощение внутренней свободы.

— Это не обо мне, — возразила я. — Я далеко не расслабленна…

— Не спорь, — сказал он, вновь улыбнувшись. — Если я говорю, что ты — Жозефина, значит, ты — Жозефина.

Он пересек столовую и подошел к тяжелой бархатной драпировке, кайма которой почти касалась потолка, потянул шелковый шнур, и открылось огромное окно.

— Иди сюда, — скомандовал он, и я повиновалась.

Вид был потрясающий. Передо мной террасами расстилался необъятный, ухоженный газон, обе его стороны были густо усыпаны клубникой.

— Подожди, ты еще увидишь эту картину сверху! — сказал он с воодушевлением. — Отсюда даже не видно бассейна. Он под нижней террасой. Но сверху панорама захватывающая!

Шторы закрылись так же быстро и легко, как и открылись, и он взял меня за руку, чтобы провести по другим комнатам на первом этаже. Следующими после столовой были яркое, веселое помещение для завтрака с кованой мебелью и кухня — по размеру превосходящая, по крайней мере, вдвое нашу с мамой спальню. Мне были показаны туалетная комната, застекленная терраса и киноаппаратная. Хозяин повел меня в сад, где нашему взору открылись теннисные корты и бассейн. Мы гуляли по узким тропинкам под сводами, увитыми виноградом, а он говорил и говорил, словно мальчишка моего возраста, освоивший непостижимую профессию и не вполне уверенный, что заслужил все эти материальные блага, дарованные славой. Это была еще одна его грань, которой прежде я в нем не наблюдала.

Поднявшись с ним на третий этаж, я была потрясена его нервозностью подростка, которая, казалось, нарастала с каждым шагом. Он продолжал повторять, какой замечательный вид из верхних окон, словно пытаясь заморочить мне голову и заставить поверить, что мы поднялись сюда исключительно по этой причине. Я была тронута его волнением, и на самом деле это помогало меньше нервничать мне самой.

Спальня была обставлена так же дорого, как комнаты на втором этаже, за исключением ковра; он был с цветочным рисунком и выглядел заурядно и дешево, ничуть не украшая комнату, которая в противном случае была бы роскошной и изысканной. „Этот ковер не подходит для моей китайской спальни, — сразу же сказал он, словно обороняясь, хотя я и словом не обмолвилась. — Но мне он нравится“. Потом, в своей обескураживающей непоследовательной манере добавил: „Знаешь, он стоит всего три доллара за метр!“

Комната выходила на две стороны. Мы подошли к окнам, обращенным на Запад. Возле одного из них, наверху типично мужского комода стоял флакон одеколона Guerlain's Mitsuko.

— Это и был тот запах, который я все время чувствовала? — задала я вопрос… — В вашей раздевалке, в вашей машине, от вашей одежды, от вас?

— Тебе нравится?

— Да! Я ни от кого, кроме вас, не ощущала этого аромата.

Я не совсем верно выразилась и начала объяснять, что имела в виду. Чарли улыбнулся, взял флакон и вынул пробку.

— Вот, — сказал он и помазал мне руку экзотическим одеколоном. — Замечательный запах, правда?