Семён Борисов - Баженов

Баженов испытывал смешанное чувство очарования и грусти: Петербург приятно поражал его архитектурное воображение своими широкими перспективами, ясным планом. Но он не мог без грусти вспомнить Москву, с ее уходящим древнерусским зодчеством.

На петербургских строениях Баженов изучал следы архитектурных влияний различных школ: французской, германской, скандинавской и голландской. И как ни сильна была петровская традиция строить город на «голландский манир», в процессе формирования архитектурного образа города чувствовалось и влияние Москвы, древнерусской национальной архитектуры.

В недавно поднявшемся Петербурге было просторнее, чем в Москве. Домики мещан и «подлого люда» были невелики и невзрачны, зато дворцы в усадьбах вельмож широко раскинуты, фасады их ярко раскрашены, а статуи и купола на крышах раззолочены.

Но улицы были плохо устроены, грязны и пыльны, хотя за несоблюдение правил гододской. чистоты, «чтобы никакого скаредства и мертвечины не валялось», били кнутом и ссылали на каторгу.

В часы досуга Баженов любил бродить вдоль рек и каналов, по которым плыли красивые гондолы и лодки с палатками. От северных каналов мысль переносилась к венецианским, с их величественными палаццо на берегу. Увы! Он мог ими любоваться только на «увражах».

Когда Баженов высказал нетерпеливое желание поехать на Запад совершенствоваться, так как академического образования было для него явно недостаточно, учитель Деламот сказал:

— Торопливость и самоуверенность погубят его…

Баженов жил впроголодь, одет был в нескладный казенный кафтан; получаемое содержание исчезало через несколько дней после получки. В эти дни он посещал трактиры, пил с друзьями вино и вдохновенно, с горящими глазами, говорил об искусстве, пугая друзей фантастичностью своих замыслов. Потом наступал период безденежья, и голодный Баженов бродил по Петербургу, очарованный возникающими при фантастическом свете петербургских ночей прекрасными городскими перспективами…

Одним из непосредственных учителей Баженова в первые годы академического, учения был Валлен Деламот. Этот зодчий внес в петербургскую архитектуру то изящество, которое было присуще французским архитекторам — последователям теорий Виньолы и Витрувия. Художественные взгляды Деламота были особенно близки Баженову, пламенному ученику Витрувия.

Одаренность и успехи Баженова в Академии были очевидны для всех.

По отзыву надзирателя Академии, Баженов был «нраву скрытного, поведением же и успехами превыше похвал».

Как отличного и одаренного ученика, Баженова представили графу Растрелли. Блистательный придворный «обер-архитектор» одобрительно отозвался о проектах молодого зодчего и предложил ему принять участие в строительстве храма Николы Морского.

— Не сомневаюсь, сударь, что вы вашими талантами великую нам принесете пользу.

Баженов был польщен.

Кто мог знать, что замечательный мастер Растрелли, спевший лебединую песнь барокко в русской архитектуре, построивший десятки дворцов, через десятилетие, всеми забытый, умрет в бедности?

Все творчество Растрелли характерно исключительной целостностью стиля, не знавшей ни колебаний, ни смены вкусов.

Растрелли любил изобилие пышных скульптур на парапетах крыш, охотно применял кариатиды, пилястры, переходящие книзу в волюту, стремился к блеску фасада, к эффектным порталам. Завершая своим творчеством эпоху барокко, Растрелли довел его до такого блеска и совершенства, что сделал невозможной дальнейшую работу в этом стиле мастерам меньшего размаха.

Но изысканная декоративность его созданий часто оставляла Баженова равнодушным.

В осенний солнечный день 1760 года в Париж приехали два молодых русских художника. Это были первые «пенсионеры» петербургской Академии художеств — Баженов и Лосенко. Они прибыли по Версальской дороге. В домике заставы посреди обширного луга проверили их документы, из которых явствовало, что они — воспитанники императорской петербургской Академии художеств, посланы в парижскую Академию для совершенствования в искусстве. Они выслушали несколько фраз чиновника, любезных и приветливых, и вернулись к своему экипажу.

Старый полицейский офицер, проводив взглядом экипаж, заметил своему сослуживцу:

— Удивительное дело! За долгие годы моей службы я впервые пропускаю русских, которые едут в Париж заниматься искусством. Мало этой голытьбы в Латинском квартале! Для чего этим варварам искусство?

Экипаж проехал лужайку и повез путешественников по Елисейским полям. Приближалась Сена с нарядными домиками на берегах, холм Мартра с ветряными мельницами. Громады зданий с высокими шпицами и куполами рисовались величественным архитектурным силуэтом на жемчужном фоне покрытого легкими облаками неба…

Новый городской пейзаж, необычный и прекрасный благодаря золотистому свету угасающего солнца, взволновал Баженова.

— Сколь прелести и величия в этом зрелище!

Лосенко молчал.

Восторженный Баженов с чувством скандировал «стихи похвальные Парижу» Тредьяковского:

Дорога была в рытвинах, кое-где от недавнего дождя стояли большие лужи, кругом лежали нечистоты. Экипаж бросало на ухабах. Расстилавшаяся впереди панорама города ежеминутно перемещалась, но это только усиливало ее живописность.

Баженов не отрывал глаз от Парижа.

Вот он Париж — город блистательной роскоши и отвратительной нищеты! Город смелых философов и художников, провидящих будущее, и трусливой аристократии, полной страха перед настоящим…

Экипаж катился по городским многолюдным улицам. По этому пути следовали многие, увлеченные честолюбием и туманными иллюзиями. Этот великий город привлекал людей со всего мира. Удачливые возвращались из него воодушевленные успехами, знаниями и славой. Иных засасывало губительное болото нищеты и порока в глухих задворках блистательной столицы, и они погибали, расплачиваясь жизнью за обманувшие их мечты…

Баженов и Лосенко ехали мимо жалких лачуг, находившихся в соседстве с великолепными отелями, огражденными от улицы железными решетками, за которыми в обильной и тенистой зелени платанов прятались поэтические руины, созданные по прихоти аристократии…

Да, Баженов не знал, что, в предчувствии своей гибели, аристократия отдавала дань меланхолическим переживаниям и поручала архитекторам возводить в своих парках гробницы-колонны, хижины — «эти символы бедности, уничтожения и смерти» (А. Франс).