Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932)

В швейной мастерской я встретила молодого человека, которому, видимо, понравилась. Когда нас собирали, чтобы вести обедать, он протянул мне горшок с прелестным цветком. На мне был плащ, и я спрятала цветок под ним. Когда мы уже пересекали двор, примыкающий к зданию, тюремный надзиратель вышел вперед и спросил, что я прячу. Мгновенно горшок был изъят и начались вопросы. Кто мне дал этот цветок? Дали мне его на работе или когда мы уже ушли оттуда? Дал ли его мне один человек, два или три? Я могла только отвечать, что никто мне его не давал.

— Тогда вы украли его у кого-то? — был следующий вопрос.

— Наверно, — отвечала я кратко.

— Хорошо, мы это скоро узнаем.

Мы почти кончили обедать, когда появился надзиратель.

— Ну, где вы взяли этот цветок? И что за человек дал вам его?

— Никто не давал его мне, — отвечала я.

— Тогда как он оказался в ваших руках? Не упал же он с неба!

Я сказала вам, я взяла его сама, я увидела его там и просто взяла.

— Вы лжете, у нас не стоят нигде цветы. Мы думаем, что вам дал их какой-то мужчина-заключенный. Кто это был?

— Никто, я уже сказала вам.

Диалог становился все более агрессивным, надзиратель разъярялся.

— Если не скажешь, где взяла этот цветок, то будешь заперта в холодный погреб с крысами, пока не образумишься. Я ухожу, чтобы ты решила. Помни: погреб с крысами! — с этими словами он с лязгом захлопнул тяжелую дверь и вышел.

Я долго ждала, но, к счастью, ничего не случилось. Он не возвратился, чтобы посадить меня в погреб, и инцидент был забыт.

Одна за другой мои подруги получили свои сроки, некоторые — «три года на Урале», это значило, что они будут жить этот срок где-то в Уральских горах сами по себе, не в тюрьме. Бедной Наташе, потерпевшей за сестру, дали два года. Немногие получили более легкое наказание, называемое «минус 6», что значило — они могут выбирать для проживания любой город, за исключением шести главных. Я начала беспокоиться. Почему до сих пор нет приговора? Что это могло значить? Может быть, мне дадут более строгое наказание? Может, меня пошлют в Соловки? Почему такая проволочка? Наконец, главный надзиратель отпер дверь и выкрикнул мое имя. Я подбежала к нему, у него в руках была бумага с моим приговором, и я должна была подписать его. Я прочла: «три года на Урале». Я обрадовалась, это было таким облегчением, что я начала танцевать от радости. Надзиратель смотрел на меня в изумлении, а все остальные заключенные сгрудились вокруг меня. Я объяснила им, чего боялась. У меня было такое чувство, будто я выиграла приз, ничто больше меня не тревожило.

Теперь нам пришлось ждать, чтобы нас отправили в ссылку. Мы говорили о том, какая жизнь может ждать нас на Урале. Мы знали, что нас, вероятно, разделят. Постепенно установилась летняя погода, и мы по очереди сидели у окна. Нам было видно немножко травы и бывшую тюремную церковь, превращенную в библиотеку. Иногда два человека, заросших бородами, подметали дорожку. Одного из них знала Ванда, девушка из нашей камеры. Это был князь Голицын, а другой, как мы узнали позже, князь Шаховской. Мы видели также молодого человека, который интересовал меня, — князя Петра Туркестанова [53] Туркестанов Петр Александрович (1902–1956) — князь. — он работал в библиотеке. Если я видела князя Голицына, я звала Ванду, а она звала меня, когда видела Петра.

Однажды меня вызвали на свидание с матерью. Оно происходило в узенькой маленькой клетушке, перегороженной массивным барьером с сеткой. На другом конце я с трудом разглядела маму, перед ней тоже была сетка. Был целый ряд таких кабинок, заполненных людьми. Все старались перекричать друг друга, чтобы быть услышанными. Я с большим трудом могла слышать то, что говорила мне мама. Я поняла, что дядя Кира умер в петроградской тюрьме. Это свидание через решетку было очень тяжелым для нас и напомнило нам такое же свидание с отцом за несколько дней до его расстрела.

Одно огорчало меня в связи с моей трехлетней ссылкой — обеим моим бабушкам было под девяносто, и я боялась, что больше не увижу их. И мне пришла в голову мысль, написать главному прокурору петицию с просьбой разрешить навестить их, прежде чем я уеду. Конечно, я не возлагала больших надежд на то, что это будет разрешено.

Однажды в пятницу, когда я собиралась развернуть очередную передачу, которую мне принесли, надзиратель вызвал меня:

— Заключенная Татищева, готовьтесь с вещами. (Нас, заключенных, не называли — «граждане», так можно было обращаться только к достойным доверия людям.)

Ничего, кроме этого, мне сказано не было. У меня не было ни малейшей идеи относительно того, куда я направляюсь. Катя тоже не знала, и мы обе очень обеспокоились. Мы знали, что должны быть готовы к отправке в ссылку, но тут не было никакого предварительного предупреждения, как это обычно бывало. Я собрала вещи и быстро попрощалась со своими друзьями.

Дорога к воротам тюрьмы была довольно длинной. Когда я подошла к ним, они были распахнуты, и часовой дал мне пройти. Я была за забором тюрьмы. Я не знала, в какую сторону повернуть, но увидела очередь людей, сдававших передачи. Мне пришло в голову, что может быть кто-нибудь из домашних здесь, так как я не успела написать записку, что я обычно делала.

Очень скоро я увидела Машу, нашу преданную прислугу, которая действительно ждала мою записку. Она увидела меня, и мгновенно мы оказались в объятиях друг друга. Мне посчастливилось: Маша хорошо знала окрестности и указала мне дорогу на Лубянку, где я должна была отметиться, прежде чем делать что-нибудь еще. Это была формальность, кусочек бумаги, который, взяв в руку, я даже не удосужилась посмотреть, сочтя его, без сомнения, каким-то пропуском.

Я спросила Машу, как дела дома, как мама? В добром ли она здравии? Тут Маша разразилась слезами. Я очень взволновалась и продолжала спрашивать, что случилось. Бедная девочка не могла говорить и справиться с рыданиями.

— Мама умерла? — спросила я в отчаянии.

— Нет, нет! Она уехала, она уехала далеко, — и она начала говорить и говорить, но прошло много времени прежде, чем я начала что-то понимать.

Они выслали ее одну только три дня назад. Ей не сказали куда.

Постепенно я поняла, что случилось. Моя мама получила тоже три года ссылки на Урал, но она не была арестована. Ей было предписано самой покинуть Москву и остановиться сначала в Екатеринбурге, где ей сообщат точное место назначения.

Бабушки и тетя Нина были дома, но Ики не было, она уехала на каникулы. Мы прочитали бумагу, выданную мне на Лубянке, и увидели, что я должна быть в тюрьме через три дня. Первое, что я сделала — как следует помылась и вымыла голову, чего нельзя было сделать по-настоящему в тюрьме. В эти три дня я большую часть времени пробыла дома, только один раз выбралась, чтобы повидать Нелли, младшую сестру Кати. Я нашла ее в слезах. Ей было девятнадцать, и она осталась совершенно одна — ее мама и другая сестра были в безопасности за границей, а Катя только что отправилась в ссылку (это произошло на следующий день после того, как меня отпустили из тюрьмы). Мало чем я могла ее утешить, я сама была огорчена, что теперь мы с Катей разлучены.