Борис Пастернак - Переписка Бориса Пастернака

Я долго не мог работать, Алексей Максимович, потому что работою считаю прозу, и все она у меня не выходила. Как только округлялось начало какое-нибудь задуманной вещи, я в силу матерьяльных обстоятельств (не обязательно плачевных, но всегда, все же, – реальных) его печатал. Вот отчего всё обрывки какие-то у меня, и не на что оглянуться. Я давно, все последние годы мечтал о такой прозе, которая как крышка бы на ящик легла на все неоконченное, и досказала бы все фабулы мои и судьбы. [393]

И вот совсем недавно, месяц или два, как засел я за эту работу, и мне верится в нее, и очень хочется работать. На ближайший месяц мне и незачем ее оставлять, – пока что, можно. Но мне долго придется писать ее, не в смысле вынашиванья или работы над стилем, а в отношеньи самой фабулы; она очень разбросанная и развивается по мере самого исполненья; дополненья все время приходится вносить промеж сказанного, они все время возвращают назад, а не прирастают к концу записанного, замысел уясняется (пока для меня самого) не в одну длину, но как-то идет в распор, поперечными складками.

Короче говоря, по счастию (для вещи) ее нельзя публиковать частями, пока она не будет вся написана, а писать ее придется не меньше года. И еще одно обстоятельство, того хуже: по исполненьи ее (а не до того) придется поездить по местам (или участкам жизни, что ли), в нее вовлеченным. [394]

Словом, это дело долгое. И большим, уже сказавшимся для меня, счастьем было то, что начал я далекую эту затею в не тронутой еще иллюзии того, что собранье мое будет выпускаться, – оно меня на этот срок или хотя бы на полсрока обеспечивало.

Алексей Максимович, нельзя ли будет сделать для меня исключенья, из тех, что ли, соображений, что разнотомного собранья у меня еще не было, что (формально) первое оно у меня? Говорю – формально, потому что арифметически оно конечно собирается частью из уже ранее выпущенного, частью из переиздаваемого.

Однако ряду товарищей то же обстоятельство не помешало выходить собраньями – я не знаю, кому точно, но напр. Асееву и Жарову – кажется мне, но м<���ожет> б<���ыть> я ошибаюсь. Да и не в том дело.

Алексей Максимович, я намеренно ограничиваюсь лишь просьбой этой. Я хотел Вас очень видеть истекшею весной и здорово надоедал П. П., [395] но ничего не вышло.

От души желаю Вам всего лучшего.

Ваш Б. Пастернак.

Москва, 19

Волхонка, 14, кв. 9

Реакция Горького на это известие отразилась в письме Крючкову от 18 марта 1933 г.: «Пастернак жалуется, что Главлит забраковал его „Охранную грамоту“ – вещь бесспорно литературную <���…> Фу, черт! Когда же у нас литературой будут ведать толковые люди?». [396] Из письма Пастернака следует, что Горький ему ответил, вероятно, через Крючкова, просьбой отложить хлопоты до его возвращения.

<���Москва> 8.IV.33

Дорогой Алексей Максимович.

Горячо благодарю Вас за ответ. Запаздываю благодарностью, потому что был нездоров. Разумеется, терпит мое дело до Вашего приезда, да и тогда никакого спеху с ним не будет. Побеспокоил Вас под впечатлением нескольких неудач, и пожалел об этом, да поздно. Еще и еще раз простите и будьте здоровы. Ото всего сердца желаю Вам всего лучшего.

Ваш Б. Пастернак.

Пастернак и Тихонов познакомились в начале 1924 года в лефовском кружке у Бриков. Тихонов привлек внимание Пастернака своей недавно вышедшей книгой стихов «Брага». Он подарил ее, надписав: «Борису Пастернаку, великолепному мастеру и собрату – человек „Браги“ и „Орды“ Николай Тихонов». Действенная поэзия войны и мужества вызывала горячие симпатии. За написанным виделась нелегкая биография человека, недавно вернувшегося с фронтов мировой и гражданской войн; энергия и военная романтика были не выдуманными, кровно пережитыми.

Н. Тихонов работал тогда над тремя поэмами сразу: «Красные на Араксе», «Шахматы» и «Лицом к лицу», и выразил желание познакомиться с поэмой Пастернака «Высокая болезнь». Он вспоминал впоследствии, как «для него и для Пастернака одновременно встал вопрос о выходе за пределы малой формы, которая перестала удовлетворять, и как они искали способов, не прибегая к фабуле, продвигать лирический материал на большие расстояния» . [397]

<���Ленинград, 15 февраля 1924 г.>

Дорогой Борис Леонидович!

В Петербурге господствует седой провинциапизм. Литература или трясет жидкими ребрами на диванах редакций, отарзаненных [398] и опрощенных, или сделалась однодумкой, сидящей у моря и ждущей погоды.

Но море сейчас во льду, а погода – в нетях – каждый день – новое.

Отдельные поэтические кружки́ похожи на церковные кру́жки – звяканье медяков, падающих с религиозной отчетливостью на их дно, регистрируется верующими для укрепления неофитов.

Единственное утешение – у каждого желающего есть своя комната, где он может читать, что хочет, и говорить, о чем говорится.

Известия о литературных явлениях мы находим в «Вечерней биржевке», то бишь, в «Красной газете», рядом с бюллетенями обсерватории и курсом червонца, [399] или – или где-нибудь в стороне.

А между тем время и пространство вслушиваются друг в друга. Борис Леонидович, – Вы написали поэму. [400] Больше того, Вы читали ее в Москве.

Вы знаете, что каждое новое появление Ваше на страницах журналов встречается с особым вниманием.

Сейчас обретение целой поэмы – уже само по себе событие большой важности.

Но Вы, так редко балующий нас своими посещеньями, – и на этот раз не измените своего правила.

Вас нельзя встретить ни в одном питерском журнале, в большинстве московских – тоже.

Значит – остается одно, Борис Леонидович, – я должен оговориться – я не имею понятия о величине поэмы и о том, где она будет напечатана.

Но уже и кратких сообщений о ней довольно для того, чтобы я просил Вас: на каких угодно условиях пришлите ее мне – я обязуюсь вернуть Вам экземпляр в самый кратчайший срок, в целости и сохранности – но я должен прочесть ее.

Я сейчас по уши закопался в поэме. Я работаю сразу над тремя вещами. Для одной – из-за отсутствия точного материала нить рвется ежеминутно – я еду весной на Восток – венчать его с Россией. Благодарнейший материал. [401]

Вторая – «Шахматы» – ругаемая и подругиваемая всеми. Она требует продолжения. С ней легче. Время работает за меня. Более компактного хаоса, чем эта поэма, не было и не будет.

Но третья вещь должна быть самой ясностью. Я перечитываю и рву написанное и снова пишу и снова уничтожаю. Или я или она. Вдвоем нам не будет места и отдыха. Я ее выживу из памяти.

Понимаете, Борис Леонидович, до чего мне хочется видеть Вашу поэму. Я знаю из нее четыре строки – 4!! – Я знаю, что моя просьба громоздка – но я буду благодарен за себя и за будущее потомство (без иронии), если получу ее.