Борис Пастернак - Переписка Бориса Пастернака

Великие писатели XVII века, культивируя древний сюжет, не прибегают к нему в качестве случайного, только им свойственного личного приема творчества, а оказываются представителями общей идеологии того времени, требовавшей именно такого литературного приема.

Москва <21.Х.1932>

Дорогая Олюшка! Как ты великолепно пишешь, – мне бы так! С увлеченьем, между дел, проглотил одну из твоих работ (Три сюжета) и урывками читаю другую. Страшно близкий мне круг мыслей. Как я жалею, что не знаю и не узнаю никогда всего этого теченья в его главных основах. В основаньях методологии он мне родной (Кассирер восходит к Когену [100] ), но философией языка я никогда не занимался. О принципиальном символизме всякого искусства думал сам, невежественно и невооруженно, когда писал «Охранную грамоту», и потому так жадно подчеркиваю твои строчки вроде «Процесса действий нет, а есть их плоскостное и одновременное <���…> присутствие». «Единство проявляется только в отличиях». «В силу закона плоскостности, заменяющего процесс», «Образ порождается реальностью, воспринимаемой антизначно этой реальности» и пр. и пр. И как удачно ты себя формулируешь, какие находишь слова!

Спасибо. Крепко обнимаю. Получили ли вино?

Москва <27.ХI.1932>

Дорогая Олюшка! Все ждал и ждал извещенья о здоровьи тети (паденье со стула и ушибы) и беспокоился. И вдруг вспомнил, что я об этом тебя не запросил! Скорей же отвечай мне, даже в том случае, если бы ты считала, что я этого недостоин! Ты и тетя, верно, допускаете, что я живой человек, Вам, надо думать, это кажется вероятным! Отчего же не продолжаете Вы тратить Ваше великодушье в мою сторону хотя бы впустую. Неужели то обстоятельство, пишу ли я Вам или нет, имеет значенье. И не объясняется ли, временами, это молчанье профессиональными причинами? Женю отдали в школу, и он в восторге. Напиши, как тетя, заклинаю тебя и обнимаю.

Дорогие Анна Осиповна и Ольга Михайловна! Шлю Вам свой сердечный привет и крепко целую. Не пишу, потому что если бы начала писать, то Бориного запаса бумаги не хватило. Живем очень хорошо. Пишите нам чаще и не сердитесь на нас!

Ваша Зина.

Когда в ЛИФЛИ (бывший филологический факультет университета, выведенный в самостоятельное высшее учебное заведение) открывалась кафедра классической филологии, новый директор Горловский просил меня организовать ее.

Я стала отказываться в пользу Жебелева, Малеина, Толстого. Однако Горловский не принимал их кандидатуры и остановился на мне, т. к. мое научное лицо было широко известно, а он хотел сочетания академической школы Жебелева с новым учением о языке Марра. Я долго отказывалась. Я не имела стремлений к педагогической работе, никогда не преподавала, а тут сразу профессором. Давно я примирилась с изгнаньем из стен высших учебных заведений; сколько я ни билась в свое время, никуда меня не принимали простым грецистом. И вдруг – кафедра.

Когда я пришла в ЛИФЛИ, ко мне вышел сам Горловский, еще довольно молодой, приятный, с розовыми щеками, державшийся доступно, но с достоинством.

Впервые я вошла в студенческую аудиторию 24 декабря 1932 г. Прием был небольшой, человек 10, все больше грецисты. Мне пришлось самой сочинять учебные курсы.

Москва <3.VI.1933>

Дорогие тетя Ася и Оля! Честное слово, – получив открытку, тотчас же стал отвечать закрытым, но в том-то и беда: закрытое бог знает куда меня завело и, без времени увянув от собственного многословья, осталось без конца и неотосланным. А время идет и Вы тем временем по праву меня свиньей считаете. Про наших верно уже от них самих знаете. Живут и здравствуют, и даже Лида еще службы не потеряла в Мюнхене, [101] что меня в общем страшно удивляет, потому что от одного недавно приехавшего немца и из вполне арийских источников знаю, что там форменный сумасшедший дом, и даже бледно у нас представляемый., Гоненью и искорененью подвергается даже не столько ирландство, сколько все, требующее знанья и таланта, чтобы быть понятым из чисто немецкого. Это власть начального училища и средней домхозяйки. – Правда, в последнем письме папа много говорит о скоро открывающейся выставке трехсотлетия французского портрета. Но, очевидно, сняться и съездить на выставку не так-то легко технически. Я телеграммою звал их сюда, а потом узнал, что и Вы их приглашали. Переписываться, во всяком случае, стало труднее. И так противно было по-немецки пробовать писать, что обратился к французскому языку, хотя знаю его плохо.

Все у нас здоровы. Лето проведем в Москве по финансовым и многим другим причинам. Не сердитесь на дам за их молчанье. Зина вечно в хоз<���яйственных> хлопотах и работах. Женя зарабатывает, комсостав Кр<���асной> Армии рисовала.

Обнимаю Вас крепко. Ваш Боря.

Москва, 30.VIII.1933

Дорогая Оля! По-моему, оба наши письма, твое и мое, – приступ сходного психоза. По-видимому, наши никуда не собираются трогаться, ни даже в Париж, не говоря о нас. На днях Ирина (Шура в Крыму) получила от стариков письмо, из которого заключает, что они остаются. А из того факта, что они – на даче, и по характеру снимков, которые Лида посылает своим знакомым с пляжа, никакой трагедии не явствует. Я писал им и на днях телеграфировал. Пропажа большого моего письма к ним – установлена. Другое, с теми же сведениями но в более приватном тоне, получено. Привет, жму руку, целую. Обнимаю тетю.

Б.

Москва, 18.Х. 1933