Саймон Мюррей - Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

Наверное, я потерял голову, потому что кинулся в офицерскую казарму, где укрылся Мерсье, и, ни о чем не думая, распахнул дверь его комнаты, ворвался в нее и щелкнул выключателем. Мерсье был в постели. Яркий свет лампочки без абажура заставил его поднять голову с подушки. Выражение его лица было виноватым и испуганным. Он выбрался из постели, схватил трясущимися руками пачку сигарет и предложил закурить мне. При этом он снова и снова повторял: «Ты что, Джонни? Что случилось? Что происходит?»

Я выбил пачку из его рук, так что сигареты веером разлетелись по всей комнате, и затем изо всей силы ударил его по губам тыльной стороной ладони. Он отлетел к стене, схватившись руками за рот и глядя на меня в полном изумлении. По подбородку у него текла кровь. Затем он впал в истерику и стал кричать, чтобы я убирался вон, что он сошлет меня в штрафной батальон и что меня расстреляют за то, что я ударил офицера.

И тут я ударил его по-настоящему. Я никого еще не бил так. Я отвел назад руку и, сжав ее в железный кулак, вложил в удар всю силу и весь свой вес. Удар пришелся по челюсти сбоку. Поскольку раньше я никогда не наносил таких ударов, то не мог предвидеть и результата. Все его лицо исказилось и свернулось на сторону, он взлетел в воздух и приземлился на кровать.

Я развернулся, выключил свет и вышел. В коридоре стали открываться двери; внезапно вырванные из сна офицеры сердито спрашивали друг друга, что происходит. На меня никто не обратил внимания, я вернулся в свою комнату и лег спать. Мне было тошно.

А утром, к моему крайнему удивлению, Мерсье появился на построении. Его заштопали в санчасти, но видок у него был еще тот. С одной стороны лицо у него распухло так, как бывает при жесточайшем флюсе, а голова от подбородка до макушки была обвязана бинтом. Мне он ничего не сказал и даже не посмотрел в мою сторону, встав на свое обычное место на правом фланге взвода.

После того как все разошлись по своим делам, Пельцер пригласил меня в бюро и спросил без обиняков, не моих ли рук это дело.

Я к этому времени уже смирился с мыслью, что штрафного батальона мне не миновать. В легионе еще не было случая, чтобы кто-нибудь поднял руку на офицера и остался безнаказанным, тем более если офицер после этого чуть жив. Такого не может быть по определению. Утром на трезвую голову, когда эмоции остыли, мой вчерашний поступок казался мне невероятным. Я пытался уговорить себя, что этого просто не было, не могло случиться. Но это случилось, и, глядя на Пельцера, я понимал, что на его поддержку мне рассчитывать не приходится. Он терпеть меня не мог. Я был конченый человек.

Но я ошибался. Когда я изложил Пельцеру все как было, он бросил, что я, должно быть, сошел с ума, но он постарается мне помочь. Он добавил, что первым делом надо пойти к старшине роты Холмейру (который был также одним из старших унтер-офицеров в полку) и рассказать ему все, ничего не утаивая.

Я так и поступил и поведал Холмейру в присутствии Пельцера всю историю от начала до конца. Холмейр сказал, что разберется и доложит об этом капитану Леграну.

Я нервничал весь день, а вечером Пельцер сообщил мне, что Холмейр изложил ситуацию командиру роты, выставив меня в благоприятном свете, и было решено дело на этом закрыть.

Сегодня состоялся прощальный парад в честь Мерсье. Церемония была организована очень торжественно, и, хотя всем было неловко, все делали вид, что ничего не произошло. Мне было жаль Мерсье и хотелось бы, чтобы все это было лишь сном. Но он сам навлек это на себя и теперь будет вынужден жить с этим до самой смерти. Пожав руки сержантам, он неожиданно сделал шаг ко мне, произнес: «Au revoir, Jonny» [96]— и протянул мне руку. Я пожал его руку и попрощался с ним. Мой гнев улегся, я испытывал смешанные чувства. Он, в конце концов, обладал многими превосходными качествами, и у нас обоих было немало добрых общих воспоминаний. Прощание получилось чрезвычайно патетическим и очень грустным. Через несколько часов он уехал.

Главный сержант Пельцер уволился сегодня из легиона, прослужив в нем пятнадцать лет. Это произошло уже после ухода Мерсье, и думаю, это доставляло Пельцеру глубокое удовлетворение. Прощаясь с ним, я также испытывал противоречивые чувства. Он был груб, жесток и задирист; его мировосприятие было абсолютно чуждо мне, и вместе с тем в нем было что-то стоящее. Во всяком случае, я обязан ему тем, что он прикрыл меня в случае с Мерсье, хотя, по всей вероятности, он сделал это не из любви ко мне, а из ненависти к лейтенанту, которая была сильнее. С его отъездом вся рота вздохнула с облегчением, буквально у всех словно гора с плеч свалилась.

Я съездил в Мерс-эль-Кебир за билетом на самолет во Францию. Просто не могу поверить в такое счастье. Голова идет кругом. Получил билет на двадцать восьмое и рассматриваю его снова и снова. В Мерс-эль-Кебире навестил Сото, который лежит в госпитале кажется, с аппендицитом. Он, однако, в хорошей форме и выглядит замечательно.

Сото познакомил меня с отличным парнем из регулярных войск. Его зовут Патрик Бауманн, он призван в армию, но работает здесь зубным техником, как и маньяк-зубодер из нашего полка. Разница между ними лишь в том, что Патрик не занимался стоматологией раньше и не собирается заниматься в будущем. Его привлекли к этому делу только потому, что больше никто не подвернулся под руку. Он говорит, что крики пациентов, у которых он выдергивает зубы, так на него действуют, что он боится впасть в маниакальную депрессию, если это продлится долго. Интересно, как это действует на его пациентов? Патрик с его развитым чувством юмора мне страшно понравился. Через месяц он будет либерабль (увольняющимся). Он пригласил меня навестить его в Париже. Обязательно навещу. Париж! С ума сойти.

Все, что происходило в части за последние две недели, прошло мимо меня.

Сегодня в полдень я взмыл в воздух в Мерс-эль-Кебире и через два часа был в Париже. Европа — после четырех с половиной лет в глуши! Это было все равно что вернуться из космического путешествия. В аэропорту меня встречали мама, отчим Лео и моя сестра по матери Каролина. Поначалу мы никак не могли найти общего языка. Когда я увидел маму, меня охватила печаль: она явно вышла из среднего возраста и постарела лет на пятнадцать. Каролине уже исполнилось десять, а когда я видел ее в последний раз, она была четырехлетним карапузом. Только Лео не изменился. Мы целый вечер делились всем тем, что случилось с нами за эти годы. Оказаться снова в своей семье — это прямо фантастика!

Прежде всего я должен был достать паспорт, так как мой находился в легионе, а я собирался съездить в Англию. Официально я был отпущен в отпуск во Францию, и, чтобы покинуть страну, нужно было специальное разрешение, но в нем мне автоматически отказали бы, так что и просить не было смысла. Я решил подойти с другой стороны, через британское консульство. Я ответил на массу вопросов и заполнил массу анкет. В консульстве поняли, что я британец с головы до пят, и, продержав довольно долго в ожидании, меня провели бесконечными коридорами в глубину здания и оставили один на один с неким полковником Филдсом, — по крайней мере, он так представился. Было ясно, из какого он управления; мы с ним очень мило побеседовали. Он был не против предоставить мне временный паспорт, дающий возможность путешествовать, в обмен на всю информацию об Иностранном легионе, какой я владею, — от количества разных полков и их дислокации до типов имеющегося в легионе оружия и прочих деталей. Я порадовал его, рассказав все, что знаю, и получил паспорт.