Владимир Прибытков - Иван Федоров

Князь Острожский недоверчиво выслушивал требования печатника, заставлял растолковывать, зачем нужно то, почему нельзя обойтись без другого.

Чувствовалось, что непредвиденные и весьма внушительные расходы князя не воодушевляют.

Впрочем, в деньгах князь не отказывал, не мешал и ездить во Львов и Краков для закупки металлов.

Только жаловался на дым от печи, повелел перенести ее за стены замка на берег Стыри. Напрасно Федоров доказывал, что перекладка печи отнимет множество дней. Острожский настоял на своем. Это затянуло работу на добрых полгода.

Снова, как в пору молодости, жил Иван Федоров напряженной и невыносимой для другого жизнью: дни и ночи сливались в один непрерывный поток забот, преодолений непреодолимого, познанья непознанного, заблуждений, отказов от выношенных мыслей ради новых мыслей и свершений.

И он добился своего. Сделав пунсоны из новой стали и пробив ими матрицы, он к концу 1578 года отлил первые пробные буквы, годные для печатания Библии.

Теперь предстояло вырезать все пунсоны. А так как в Библии, помимо славянского, предполагалось использовать греческий текст, то пунсоны тоже надо было делать для двух шрифтов.

Не давая себе передышки, Федоров приступил к работе.

За вырезкой пунсонов и застали первопечатника князь Острожский и князь Курбский, которому хозяин дома захотел показать, как готовятся шрифты.

— Вот пожалуй, князь! — сказал Острожский, распахивая дверь в избу Федорова.

Иван Федоров поднял усталые глаза на вошедших. Он работал у окна, на ярком солнечном свете, и не мог сразу разглядеть, с кем говорит Константин Константинович.

Наконец разглядел: вместе с Острожским порог переступил высокий сутуловатый муж с длинной седой бородой, с запавшими глазами.

Еще красиво было лицо этого человека, чем-то странно памятное. Какие-то давние, навсегда ушедшие волнения пробуждало. Но эти же волнения подсказывали: не такими должны быть черты его. Нет. Не такими. Горделивой уверенности и силы не хватало…

— Кречет! — прозвучал в ушах забытый голос Ларьки.

И тотчас возникли перед очами Тверская улица в перемешанном копытами снеге, разбойный свист, молодцы в алых шапках, всадники на гнедых конях, сжавшие тонкие губы, ни на кого не глядящие…

— Князь Андрей… — сказал Федоров. — Господи!

Невольная жалость прозвучала в его голосе.

Курбский вздрогнул, покоробленный. Все же гордость и мужество заставили князя улыбнуться.

— А, вот ты каков, дьяче! — промолвил он. — Слышал, слышал о тебе… Ну что? Не пропал на чужбине?

— Слава богу, жив, тружусь.

— Гляжу, от московского аспида последние людишки разбежались! — повернулся Курбский к Острожскому. — Некого скоро и казнить будет.

Федоров переложил на столешнице пунсоны.

— Я от царя обид не видел. Неверные слуги, не государь меня отъехать принудили.

Курбский нахмурился, но тут же совладал с собой.

— Иван и его холопы стоят друг друга.

Он коснулся руки Острожского.

— Где же твои шрифты, друже?

— Покажи свою работу, — сказал Острожский Ивану Федорову. — Греческие буквы покажи.

— Изволь, князь.

Федоров разложил по столу вырезанные пунсоны. Острожский брал их, передавал Курбскому.

— Изрядно! — должен был похвалить Курбский. — Этими и печатаешь?

— Нет, княже… Печатаю вот какими.

Горстка свинцовых литер рассыпалась рядом с пунсонами.

— Хитро! Изрядно! — повторил Курбский. — У кого выучился?

— У кого же здесь выучишься, князь? Чай, знаешь, как здешние мастера секреты берегут… Уж я сам. Своим умом дохожу.

— Полно, не бахвалься. В Москве ты у немцев дело перенял, да и тут, поди, книг начитался нужных.

— Думай, князь, как хочешь. Бахвалиться я смолоду не учен. А к тому сказать — не ведаю, чем наши русские мастера и в чем плоше иноземных когда были…

Курбский небрежно ссыпал литеры с ладони на стол.

— Всегда и во всем, — сказал он. — Но если ты сам всего достиг, хвалю.

Он опять обратился к Острожскому:

— Говорят, в Париже сделаны мельчайшие буквицы. Ты не видел парижских книг, князь?

Но Острожский немного обиделся на равнодушие приятеля:

— В Париже столь мелких не делают! Мой шрифт мельче, Андрей.

— Вряд ли… Надо написать, чтобы прислали оттуда книг. Посмотреть.

— Зря будешь писать! — возразил Острожский. — Что ж? Идем?

Острожский и Курбский ушли.

Федоров постоял, вздохнул, собрал шрифт, ссыпал в ящичек.

Покачал головой.

Опустился на скамью.

Взял в руки пунсон с начатой «гаммой».

Вгляделся.

Не отрывая от буквы взгляда, нашарил на столе резец.

Надо было снять излишек металла с левого завитка буквы.

Воротясь в излюбленные им Миляновичи, Курбский не находил покоя.

Вдобавок начали мучить старые раны и болезни. А с болезнями пришли мысли о близости кончины. Навязчивые, неотступные… Загадочная бездна, ожидающая за порогом бытия, ужасала Курбского. От нее нельзя было бежать, с ней нельзя было сразиться!

Не писаниями же и переводами мог князь спастись от исчезновения!

Но единственный сын, наследник имени, был давно зарыт в русской земле, вместе с материю расплатившись за побег отца в Литву.

Сын… Если бы у него был сын!

Теперь Курбский понял великого московского князя Василия, незадолго до смерти женившегося на молоденькой Елене Глинской, матери царя Ивана: не распутством был движим князь Василий! Жаждой продления бытия своего в потомстве!

— Зверь дикий и тот не лишен в детях радости! Ползучий гад и тот нежит чад своих! — шептал Курбский в ночной час перед иконами. — Пошто же, господи, унизил меня ниже зверя и гада? Пошто наказуешь раба своего сверх сил его? Пошто?

Мерцала лампада в золотой чашечке.

Звенела тишина.

Не было ответа князю…

В Миляновичи ранней весной 1579 года прискакал королевский гонец. Стефан Баторий звал князя Курбского готовиться к походу на Русь. К июню Курбский должен был прибыть во главе своих бояр, слуг, казаков и рейтар в главный королевский лагерь на Березину.

Боязнь, что он может не вернуться из похода, поторопила Курбского. Он решился жениться в третий раз, чтобы оставить наследника своему имени, своим замыслам и своим имениям.

Возраст и болезни не останавливали князя. Не остановило и то, что при жизни Марьи Юрьевны по церковным законам жениться он не имел права. Не остановило и смущение родственников девицы, избранной им в невесты.

Дети у князя еще могли появиться. Законы Курбский признавать не желал. А братья невесты были у князя в неоплатном долгу…

В апреле волынский город Владимир стал свидетелем пышной свадьбы князя с девицей Александрой Семашковной, шестнадцатилетней дочерью многодетного и небогатого старосты Кременецкого.