Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

В то время Жозефина написала своей дочери Ортанс из Милана 6 сентября 1796 года: «Г. герцог де Сербеллони отправляется через мгновение в Париж, и он мне пообещал, моя дорогая Ортанс, на следующий же день по прибытии в Париж навестить тебя в Сен-Жермене. Он расскажет тебе, сколько я говорю о тебе, думаю о тебе и как я тебя люблю! Г. Сербеллони передаст тебе от меня и от Бонапарта маленькие подарки для тебя, Эмилии, Эжена и Жерома. Передай тысячу приветов мадам Кампан, я рассчитываю отправить ей коллекцию прекрасных гравюр и красивых итальянских рисунков. Обними за меня моего дорогого Эжена, Эмилию и Жерома. Прощай, моя дорогая Ортанс. моя дорогая дочь. Думай почаще о своей матушке, пиши ей почаще. Твои письма и письма твоего брата утешают ее вдали от ее дорогих детей. Еще раз прощай, нежно обнимаю и целую тебя».

Неутомимый Бонапарт шел от успеха к успеху. 15 сентября он принудил Вюрмсера спрятаться в Мантуе. Но в пылу этих побед он был подавлен, потому что он находил, что письма Жозефины были редки. Он направил ей из Вероны 17 сентября такое меланхолическое послание: «Мой друг, пишу тебе очень часто, а ты редко. Ты злая, скверная, очень скверная, да еще и легкомысленная. Это вероломно — обманывать бедного мужа, нежного любовника! Неужели он потерял все права, потому что он далеко, занят делами, заботами, тяготами? Что же ему делать? Вчера у нас была очень кровавая стычка. Неприятель потерял очень много людей и был полностью разбит. Мы отобрали у них пригород Мантуи. Прощай, обожаемая Жозефина. В одну из этих ночей твои двери с треском раскроются, и я, ревнивец, буду в твоих объятьях. Тысяча влюбленных поцелуев».

Письмо из Модены от 17 октября также переполнено грустью: «Позавчера весь день вел кампанию. Вчера провел день в постели. Лихорадка и сильная головная боль. Все это помешало написать моему обожаемому другу, но я получил ее письма, и боль от разлуки в сотни миль исчезла. В тот момент я увидел тебя рядом с собой не капризную и рассерженную, а нежную, милую, с той мягкой добротой, которая присуща только моей Жозефине. Это был сон. Клянусь, это излечило меня от лихорадки. Твои письма холодны, как письма пятидесятилетней. Они напоминают пятнадцатилетний брак. В них дружба и чувства зимней поры жизни. Фи! Жозефина! Это очень зло, очень плохо, вы не похожи на себя. Что побуждает вас заставлять меня страдать, не любить меня больше, ненавидеть меня? Ненавидьте, я желаю этого: все унижает, кроме ненависти. Только не безразличие с мраморным пульсом, с застывшим взглядом, с однообразными действиями!.. Тысяча нежных поцелуев, таких нежных, как мое сердце. Чувствую себя намного лучше и завтра отправляюсь в путь. Англичане уходят с юга. Корсика наша. Хорошее известие для Франции и для армии!»

Между возвращением Вюрмсера в Мантую 18 сентября и прибытием Алвинция на Бренту и Адидж в первых числах ноября был перерыв в военных действиях в пять или шесть недель. Все это время Бонапарт боролся с политикой Директории, которая шла вразрез с его мнением. Директория совершенно не посылала ему необходимого подкрепления. Подкрепление живой силой, обещанное и столь необходимое, не прибывало. Не хватало денег на жалованье войскам. Итальянская армия сократилась до тридцати тысяч человек, и именно с таким слабым личным составом нужно было брать Корсику, удерживать весь полуостров, осаждать двадцать две тысячи австрийцев, укрывшихся в Мантуе, наводить страх на Рим и Неаполь, доведенных до крайности чрезмерными требованиями Директории, и, наконец, оказывать сопротивление новым громадным силам Австрии, армии Алвинция.

Бонапарт злится. Он пишет членам Директории 6 октября: «Мы всё портим в Италии. Растворяется авторитет наших сил. Нас просчитывают,

Влияние Рима огромно. Очень плохо, что порвали отношения с этой силой. Если бы я располагал сведениями по всему этому, я бы продолжил переговоры с Римом, как с Грецией и Венецией. Всякий раз, как ваш генерал в Италии не будет в центре событий, вы пойдете на большой риск. Я не прибегаю к языку амбиций; у меня слишком много гордости, и мое здоровье настолько пошатнулось, что я чувствую себя вынужденным просить о преемнике».

Была ли эта просьба искренней? Или генерал притворялся? И был ли Бонапарт расстроен и рассержен, если бы Директория поймала его на слове? Как бы то ни было, он уже написал Карно 9 августа: «Если найдется во Франции хоть один честный и верный человек, который смог бы подозревать меня в политическом авантюризме и поставить под сомнение мои действия, я тотчас же отказался бы от счастья служить своей родине. Три или четыре месяца успокоят меня, восстановят мое здоровье, что позволит мне с большим успехом занимать посты, которые мне доверит правительство. Когда придет время уйти из итальянской армии, я смогу остаток своей жизни посвятить служению и защите Республики. Не позволить людям слабеть должно быть правилом великого искусства управления. Ступив на общественную стезю, я взял за принцип: все для отчизны! Прошу Вас верить, что я испытываю к Вам чувства уважения и дружбы».

В тот момент, когда приближался Алвинций с армией, численное превосходство которой казалось подавляющим, и когда только чудо могло спасти французские войска от поражения, молодой главнокомандующий, возможно, впервые усомнившийся в своей звезде, сожалел также, может быть, о том, что его отставка не была принята Директорией. Но ему выпала такая доля: он должен был попытаться сделать невозможное. Бонапарт был человеком предельной отваги. Он не испугался. Его гений рос вместе с опасностью.

Когда война выиграна, кажется, что для победителя все проходило уверенно, весело и на одном дыхании. Упоминание об итальянской кампании вызывает прежде всего мысль о воодушевлении и триумфе. И все же, сколько неуверенности, сколько страхов! Сколько раз партия казалась проигранной! Сколько раз Бонапарт спасался, можно сказать, чудом! Но и неприятельские армии, воскресающие каждый раз из небытия, и опустошения, производимые смертью в рядах героических бригад, и болезнь, подрывавшая силы и здоровье главнокомандующего, — все это исчезло в блеске достигнутых результатов, перед сверкающей магией победы.

И все же, сколько бурь в душе Бонапарта? Какую репутацию он будет иметь в истории? Репутацию самонадеянного безумца или героя? Это зависело от успеха. А от чего зависел успех? Если бы генерал был побит, ловкие политики посмеялись бы над ним и доказали бы с математическими выкладками, что все его концепции были химерами, что он должен был проиграть неизбежно, что он ничего не знает из правил военной стратегии. Чтобы укрепить веру в себя, в свою звезду он должен был непременно победить. Все его будущее зависело от той или иной случайности, которые меняют все и вся в ходе сражений. В каждое мгновение этой достопамятной кампании Бонапарт находился на грани отчаяния. Достаточно было пустяка — и он был бы низвергнут. Когда изучаешь жизнь самых великих людей — Цезарей, Александров, Наполеонов, — более всего поражаешься тому, от каких ничтожных случайностей, незначительных деталей зависят порой судьбы республик и империй.