Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

Страх и гордость одновременно охватывают Жозефину: страх оттого, что ее супруг бросает вызов одновременно морским стихиям и судьбе, таким одинаково изменчивым, гордость от приветствий, посылаемых вослед отплывающим героям.

Раздается сигнал к отплытию, паруса сначала оседают, корабли вздрагивают под сильным севе-ро-западным бризом. И не без труда флот снимается с рейда. Многие суда бороздят дно, однако не останавливаются. «Восток» со ста двадцатью пушками, на котором находится Бонапарт, зарывается в песок достаточно глубоко, чтобы вызвать беспокойство у стоящих на берегу провожающих. Корабль высвобождается, и под крики толпы, смешивающиеся с фанфарами оркестров отплывающих войск и выстрелами артиллерии фортов и флота, величаво берет курс в открытое море.

Как и все самые неуравновешенные натуры, у которых ярость сменяется разряд- В кой, город, какими бы бурными ни были его страсти, не сумел бы оставаться постоянно в пароксизме возбуждения или ненависти. После самых жестоких социальных кризисов наступает расслабление, своеобразная усталость, часто граничащая с безразличием и скептицизмом. И в нем революционный гимн «Марсельеза» в определенные моменты возбуждает сердца и звучит как божественная песнь, в другие моменты кажется лишь старой и вышедшей из моды песенкой; или ораторы, которые лишь несколько месяцев назад поднимали массы, напоминают вдруг старых актеров, больше не делающих сборов. Из всех городов мира Париж, возможно, самый непостоянный в своих вкусах и пристрастиях. К VII году Революции Париж пресытился всем, кроме удовольствий и воинской славы. Политика, литература, газеты, парламентские дебаты уже мало волновали население, которое в течение почти десяти лет оказывалось свидетелем таких разнообразных спектаклей и пережило столько всевозможных эмоций.

Как сказал Теофил Лавалле: «К революции относились несерьезно, насмехались не только над ее празднествами в смешных костюмах, но и над самыми ее мудрыми институтами и самыми честными и чистыми людьми». Богиня разума не могла прогуливаться по улицам, не вызывая насмешек и шуточек толпы. На патриотические процессии смотрели теперь как на маскарады. Клубных ораторов воспринимали лишь как скучных проповедников. Большинство парижан не интересовали и не заботили ни якобинцы, ни эмигранты, и они не обращали внимания ни на поношения одних, ни на жалобы других. Больше не было места ни роялистской, ни республиканской пропаганде. В Париже царствовала не идея, а эгоизм, вкус к материальным наслаждениям и презрительное отношение ко всем режимам, исключая режим клинка. Только несколько искренних, честных и убежденных республиканцев, таких как Гойе, оставались верны своим принципам и упорно стремились бороться против всякой попытки установления диктатуры. Но они не могли уже опираться на общественное мнение, которое раньше воспринимало свободу как идеал, но уже сменило идола и преклонялось силе. Их несгибаемость и непреклонность вступили в противоречие с нравами общества, и они были теперь не на месте в среде, где обитали.

Слишком роялистская для республиканцев и слишком республиканская для роялистов Директория не воспринималась больше всерьез. Она не вызывала даже чувства ярости, а только пренебрежение или презрение. Льстецы, окружавшие Барраса, еле слышно и краем губ восхваляли его, а он, будучи проницательным, прекрасно сознавал, что его роли и положению приходит конец. Об этом демократе ходили по Парижу такие стихи:

Торжества в Люксембургском дворце уже не были престижны, каждый поглядывал в сторону горизонта, откуда должно было появиться восходящее солнце.

Париж совершенно не придерживался строгих моральных правил и устоев. Едва заметно было возрождение религиозного чувства, симптомом которого можно считать публикацию произведения «Гений христианства». Культ теофилантропии, созданный одним из директоров, Ла Ревейер-Лепо, был лишь пародией на религию, слишком невразумительным и кратким казалось его «кредо», вменяемое им своим адептам. Как заметили господа Гонкур: «Это верование самого маленького формата. Оно указывало на свои храмы одной надписью: «Молчание и уважение, здесь обожают бога». Проповедуемая им добродетель представляла собой компиляцию всевозможных моральных постулатов вплоть до греческих и японских, то есть теофилантропия попросту списала мудрость наций, чтобы создать свой моральный кодекс. Она опиралась на книжную мудрость вместо того, чтобы опираться на скинию в ее молитве «Отче наш»; в том виде, который предложил один из членов секты, исключались фразы: «сущий на небесах» — потому что Бог повсюду; «оставь нам долги наши, как мы оставляем должникам нашим» — потому что это равносильно было бы сказать «поступай как мы»; наконец, «не введи нас во искушение» — как превращающая Бога в дьявола.

Приверженцем теофилантропии мог стать каждый вне зависимости от вероисповедания: и католик, и протестант, и еврей, и магометанин, сохраняя при этом от своей религии все то, что хотел. Праздниками нового культа были праздники дня Революции, Дней Независимости народа, молодежи, супругов, сельского хозяйства, свободы, старости. Проповедники теофилантропии, молясь за все действия правительства, добивались расположения официальных лиц. Католические храмы были предоставлены им, и старые владельцы вынуждены были потесниться. Теперь в одних и тех же храмах с шести часов утра до одиннадцати отправляли службу католические священники, а с одиннадцати часов — теофилантропы. Секте горбатого директора — «магомет-теофилантропа Ла Ревейера, урода», как его называли — предстояло просуществовать от силы четыре года, она не устояла под градом насмешек. Эта жалкая подделка под христианство не понравится ни безбожникам, ни верующим, и шутники будут по-эзоповски называть этих граждан шайкой мошенников.

Определенно, новой секте не дано было исправить нравы. Для чистки общества нужны были другие источники. Повсюду и во всем — неприличия в порядке вещей. Из грязи вышло множество парвеню [29] Парвеню — выскочка, человек, пробившийся в слои привилегированных или богатых людей общества. (Прим. ред.) , детей биржевого ажиотажа, спекуляций, аморальности. Они выставляют напоказ свои низменные привычки, свою безвкусную роскошь, свою комичную заносчивость. У Республики много паразитов. Недавно разбогатевшие стремятся подражать бывшим откупщикам и проявляют в этом изобретательность. Роялисты соперничают с республиканцами в распущенности, и все пытаются перещеголять друг друга в пороках и фривольности. Женская мода достигает верха неприличия. Распространяющаяся пародия на античность приводит к губительным результатам. «В подражании Олимпу, — говорили господа Гонкур, — неприличия настолько преуспевают, что дамы начинают приближаться к полной наготе. Постепенно платье спускается до шеи, а рукава укорачиваются до локтя, чтобы не возникло подозрения в некрасивости рук. Ну, а чтобы не быть обвиненной в лицемерии, платье открывают до плеч. Затем то же самое проделывают с ногами. Украшенйые драгоценными камнями браслеты обвивают щиколотки ног.