Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

Золотые кольца надеты на пальцы ног». По прошествии некоторого времени отбрасывают как немодную и рубашку, говоря, что «рубашка обезображивает фигуру, надетая как мешок, и под ней природная красота теряет свою привлекательность и определенность под складками платья… Почти две тысячи лет женщины носили рубашки, это устарело».

Балы времен Директории были весьма своеобразными. Женщины приходили на них с обнаженной спиной, охотно позволяя вольность в поведении. Свидетель этих балов Роже де Парнес в своей книге «Директория. Записки щеголя» писал об экстравагантности костюмов некоторых модниц: «Что произошло? Кто эта женщина, чье поведение вызвало такой ропот? Подойдем поближе… Вокруг нее теснится толпа. Она голая? Не может быть! Подойдем еще ближе. Это достойно описания. Я вижу на ней легкие панталоны, похожие на знаменитые кожаные трико графа д’Артуа, которого поднимали четыре лакея и затем опускали прямо в штанины, чтобы избежать при одевании образования хотя бы единой складки. При раздевании его таким же образом поднимали вверх. Панталоны этой женщины были из шелка, но превосходили знаменитые штаны графа д’Артуа своим совершенным обтягиванием и были украшены браслетами; камзол был искусно вырезан, и под легкой газовой накидкой трепетали «сосуды материнства». Рубашка из тонкого батиста позволяла видеть ноги и бедра, перехваченные золотыми обручами с бриллиантами. Шумная толпа молодых людей окружила ее с радостными возгласами. Молодая бесстыдница, казалось, ничего не слышит, поглощенная своей смелой выходкой. У модницы осталось еще немного стыда, чтобы не сбросить последнюю прозрачную вуаль. Панталоны телесного цвета, плотно обтягивающие тело, будоражат воображение и позволяют видеть только красоту форм».

Нет ничего более губительного, чем эта мода, для которой нужно было бы солнце Греции, а французские Аспазии носят эти наряды в туман и изморозь европейских зим! Доктор Длессар утверждает, что в конце 1798 года по его наблюдениям с введения в моду прикрытой газом обнаженности юных девиц умерло больше, чем за сорок предыдущих лет. Но эта экстравагантная мода продлится не дольше существования секты теофилантропов. Поэт Панар рассказывает, что на последнем совете на Олимпе Венера восстала против слишком прозрачных костюмов:

Женщины опять наденут рубашки, и приличия вернут свои права.

Понемногу все упорядочивалось, но как медленно и с каким трудом! Во вновь появившихся салонах звучат лишь насмешки, здесь собираются, чтобы осмеивать все и вся. В официальные круги стремятся втереться честолюбивые дворяне, и салоны изобилуют интриганами, спекулянтами, никчемными людьми, заискивающими перед всякой властью, какой бы она ни была. Салоны достаточно редки, зато хватает ресторанчиков, кафе, театров, благотворительных балов, общественных парков. В моде кафе Вери, балы у Ришелье, Тиволи, Марбефа, Ганноверский павильон, Фраскатти, и пестрое общество, собирающееся там, не мешает аристократам приходить туда и развлекаться. Родственники жертв не смущаются, встречаясь с палачами. Впрочем, к чему ненавидеть друг друга? Кто знает, не станут ли бывшие враги завтра союзниками? Ведь и у роялистов, и у якобинцев был один противник, который преследовал их поочередно! Победители и побежденные, изгонявшие и изгнанники оказываются лицом к лицу в одном контрдансе.

Представители старого режима с пылом отдаются развлечениям, но и не без некоторого страха. Кто смог бы пройти по площади Революции, не вспомнив об эшафоте? Разве не говорят, что на мостовой еще сохранились пятна крови? И разве не заставит вздрогнуть воспоминание о дне 18 фрюктидора, о депортации в Кайенн, бескровной гильотине, как говорили тогда? Напрасно парижанин старался все забыть. Уж слишком недавними были эти катастрофические события, чтобы не помнить их и не страшиться будущего. Оставшиеся в живых якобинцы открыли клуб при Манеже. Этот клуб уже не такой модный, как раньше, но он еще пугает, а голоса ораторов в нем звучат как похоронный звон. Чтобы уничтожить Республику, противники свободы, друзья будущей диктатуры позаботятся сослаться на красную опасность, красный признак. Не догадываясь ни о чем, все партии примут правила игры Бонапарта. Этот человек, околдовавший Францию не произнеся ни слова, убедит всех, что он спаситель и защитник всего мира. Все разрушится — останется только один человек. По мнению республиканцев, он только военный. Но если все устали от речей, то падки на победные реляции. И теперь парижскую республику больше интересуют берега Нила, нежели Сены. Тем больший интерес вызывают посылаемые Бонапартом доклады, чем реже они поступают из-за английских кораблей, стремящихся перехватить корабли Франции. Как говорила мадам де Сталь, «посланные из Каира письма, отданные в Александрии приказы о продвижении до руин Фив и границ Эфиопии, увеличивали славу этого невидимого теперь человека, но казавшегося издалека экстраординарным феноменом… С ловкостью воспользовавшись преклонением соотечественников перед воинской славой, Бонапарт заставил самолюбивых французов считать своими как его победы, так и его поражения. Он занял место в умах, которое по своей значимости принадлежало Революции, и его имя стало ассоциироваться с национальным чувством, которое возвеличивало Францию в глазах всего мира».

Особенно любопытно изучать инкубационный период диктатуры, ибо VII год прекрасно объясняет Париж времен консульства и империи. Сначала изменения произошли в нравах, затем — в политике. Странная это особенность: поочередное стремление парижан то к свободе вплоть до распущенности, то к порядку вплоть до абсолютизма. Этот непостоянный и непоследовательный народ становится почти без переходного периода то самым неуправляемым, то самым легким в управлении из всех народов мира. Все зависит от того, в какой стадии он находится: брожения или покоя. Когда он волнуется, он ломает все копья и все скипетры. Когда он в покое, он требует от своих хозяев только одного: охранять его сон.

Мы только что бросили взгляд на Париж VII года. Посмотрим теперь, какое место в нем занимала мадам Бонапарт, ее родственники, друзья и общество, которым она там была окружена.

После прощания с мужем в Тулоне Жозефина не сразу возвратилась в Париж. Она побывала на водах в Пломбьер, где оставалась три месяца. Там с ней случилось несчастье. Обвалился балкон, на котором находилась она со своими знакомыми дамами. При падении она очень ушиблась, и несколько дней ее состояние внушало опасения. В Плом-бьере она получила первые известия о египетской экспедиции — начиная со взятия Мальты и кончая взятием Каира, — и из письма Бонапарта поняла, что она должна отказаться от поездки в эту далекую страну. Позднее она узнала, что фрегат «Помон», вернувшийся во Францию, на котором она хотела отплыть в Египет, был захвачен англичанами сразу же после выхода из Тулонского порта.