Пьер Птифис - Поль Верлен

— А впрочем, мне все равно, мне-то крышка! [758] Делаэ, 1919, с. 540. Прим. авт.

5 января, в воскресенье, ситуация, казалось, изменилась в лучшую сторону. Во второй половине дня к нему пришли два редактора «Красного журнала» — Жюль Эйн и Франсуа Норжеле, которые принесли ему корректуру его стихотворения «Смерть!». Он сгорбился в своем кресле, долго молчал и, казалось, ничего не слышал; возможно, на него произвело сильное впечатление повторное чтение текста, а возможно, он просто устал. Эжени пришлось попросить посетителей удалиться.

Возле дома они встретили молодого поэта из Безье, Анри-Альбера Корнюти, фанатичного почитателя Верлена, который часто его навещал [759] О нем известно немного. Он умер молодым от передозировки наркотиков. Казальс в своей книге «Портреты Поля Верлена» опубликовал одно его письмо от 2 марта 1896 года. Прим. авт. . Узнав, что мэтр серьезно болен, тот бросился наверх.

— Г-н Верлен нездоров и никого не принимает, — заявила ему Эжени.

Но Корнюти, услышав слабый голос, доносившийся из комнаты: «Пусть войдет!.. Пусть войдет!» — оттолкнул ее, ринулся к больному и остался у его изголовья до поздней ночи. Он обещал вернуться на следующий день.

Тот день, 6 января, был не так уж плох: заботы Эжени и присутствие Корнюти не прошли даром.

Во вторник к десяти часам утра Верлен захотел встать с постели и, одевшись с помощью Эжени и домработницы Зели, послал Корнюти пригласить на обед Гюстава Ле Ружа с женой. Это была, как обычно, веселая пирушка. Верлен шутил или, скорее, силился шутить. Он ел мало и выпил всего один бокал разбавленного водой белого вина. Чтобы развеселить гостей, он рассказал, как один американец из Сан-Франциско послал ему нож для бумаги из лазурита, длинный, как сабля. Увы! нож по дороге разбился, однако бутылка рома, сопровождавшая подарок, осталась цела, чем не преминула воспользоваться Эжени. «Лучше бы он послал мне велосипед, я бы его продал!»

Обед подавали на старинных тарелках с изображением различных фигур, и присутствующие стали для забавы отыскивать сходство с известными личностями. «А это кто?» — спросили у Верлена. Фигура изображала часовщика в своей мастерской.

— А это мой сын Жорж, которого я больше никогда не увижу.

— Значит, ваш сын часовщик?

— Ну да… знаете… как Наундорф? Во всех великих семьях есть свой Наундорф. Жорж — это мой собственный Наундорф! [760] Казальс и Ле Руж, 1911, с. 8. Прим. авт.

Потом внезапно на него накатила слабость, ему пришлось оставить друзей и отправиться в постель. Они же остались, чтобы написать несколько писем с просьбами навестить Верлена, в частности Лепеллетье, Пьеру Дозу, Жюлю Ре. Тогда же было принято решение известить Казальса, присутствия которого вот уже несколько раз настойчиво требовал поэт.

Вечер прошел довольно мирно. Судя по статье в вечерней газете, которую Эжени читала Полю, ситуация в Трансваале улаживалась. Теперь он мог заснуть спокойно.

Ночью Поль проснулся от сильных болей в желудке. Камин уже погас, он кашлял, стонал, ворочался без конца. Эжени дала ему микстуру, и, он, казалось, снова заснул. Немного позже он снова проснулся и захотел встать, чтобы справить нужду, но соскользнул с кровати, рухнул на пол и не смог подняться. Эжени попыталась ему помочь, но у нее ничего не вышло. Она не решилась разбудить среди ночи соседку и ограничилась тем, что разложила одеяла, подушку и накрыла периной трясущегося от жара больного, грудь которого разрывал жестокий кашель. Холод, продолжительный контакт с ледяными плитами пола — этого было более чем достаточно, чтобы у Верлена началось воспаление легких.

На следующий день, 8 января, к восьми часам, как только пришла Зели, Эжени с помощью соседки втащила несчастного на кровать. Он был действительно в очень плохом состоянии, его лихорадило, он побледнел, дышал с трудом. Срочно вызвали доктора Паризо, который не стал скрывать, что больной находится в очень тяжелом состоянии.

— Нужно быть готовым ко всему, — сказал он Эжени.

Провожая его до двери, она рассказала доктору о ночном происшествии.

— Но вы не должны были…

Но она, не дослушав, захлопнула дверь. Потом она побежала к Казальсу, который все еще жил в отеле «Лиссабон», улица Вожирар, дом 4. Он пришел в середине дня в сопровождении своего друга, Эдуара Жакмена, рисовальщика из Музея естественной истории, завсегдатая кафе «Прокоп». Взглянув на Поля, Казальс понял, что новый приступ окажется для него смертельным.

— Ну что, — сказал он жизнерадостным тоном, — плохи твои дела? Ты, кажется, подхватил чертов насморк! Не бери в голову, тебя вылечат. С тобой и похуже бывало!

Верлен его остановил:

— Мне конец!

— Брось!

— Конец, я тебе говорю.

Эжени, отведя в сторону обоих посетителей, сказала им по секрету, что доктор считает больного неизлечимым. Он же, услышав шепот в соседней комнате, крикнул:

— Эй, послушайте! Мне еще рано надевать белые тапки!

До поздней ночи Казальс и Жакмен писали срочные письма Барресу, Коппе, Ванье, Викеру, Мореасу, Тайаду и другим.

Послали за доктором Шоффаром — последняя надежда! — который смог только прописать горчичники, чтобы облегчить страдания больного, которому становилось все тяжелее дышать. Он покрывался потом от жара и все время просил, чтобы его перевернули на другой бок. Под действием горчичников ему стало немного легче, дыхание стало менее свистящим, более ровным.

Казальс и Жакмен воспользовались этим, чтобы пойти поужинать, пообещав вскоре вернуться. Они направились к Лорану Тайаду и Габриэлю Викеру, но ни того, ни другого дома не оказалось, потом пошли попросить Мари Кране и г-жу Ле Руж отправить в тот же вечер послания, которые они принесли с собой, ибо знали, что дорог был каждый час.

Пока они бродили в холодной ночи, один журналист из «Эха Парижа», Жорж Стиглер, искал дом поэта. Он описал бедно обставленную квартиру, которая тем не менее содержалась в чистоте. «Как только я вхожу, я слышу чье-то хриплое дыхание, пойдя на звук которого, я попадаю во вторую комнату, в которой мерцает свет тлеющего угля. В тусклом свете лампы я сначала могу различить лишь белую груду, из которой и поднимается сиплый возглас. Я приближаюсь: руки свесились с кровати, лысый лоб покрыт носовым платком, ворот рубашки расстегнут: это Верлен». Журналисту показалось, что от лица больного уже почти ничего не осталось. Он возбужден и с большим трудом может произнести лишь несколько слов по поводу горчичников: «Эта штука жжется! [761] Г. Штиглер «Поль Верлен — последние часы», статья в «Эхе Парижа» от 10 января 1896 года. Прим. авт. »

Здесь Корнюти, а также Эжени и соседка, которые занимают себя никому теперь не нужными хлопотами. Конец близок. Корнюти привел из церкви Сент-Этьен-дю-Мон отца Шёнхенца, высокого голубоглазого эльзасца [762] Франсуа Порше (см. Порше, 1933, с. 440) разговаривал с ним 11 апреля 1931 года. Он все также был викарием в церкви Сент-Этьен-дю-Мон. Святой отец ничего не мог рассказать о Верлене; единственное, что он помнил, это что Верлен был христианином. Прим. авт. . У Поля не было сил исповедаться, поэтому священник только причастил умирающего. Таким образом, Бог внял мольбе грешника, который написал в «Счастье»: «Лишь бы был со мной священник, когда буду умирать». Верлен, не открывая глаз, постепенно угасал. Было слышно, как он слабо шепчет: «Снимите с меня… все эти одеяла» [763] Разные люди дают разные версии этой фразы — присутствующие едва слышали ее. См. Казальс и Ле Руж, 1911 и Робер де Монтескью «Алтари для избранных». Прим. авт. , а потом — непонятные, оборванные на половине слова, и вдруг, после минуты тишины: «Франсуа…»