Лев Славин - За нашу и вашу свободу: Повесть о Ярославе Домбровском

Я посетил эти дома, заселенные по преимуществу рабочими. Я был также в детских садах и яслях, организованных муниципалитетом. Они прелестны, надо сказать, все в зелени, с маленькими проточными бассейнами, с запахом трав — крошечные оазисы среди густонаселенного промышленного района, каким является Сен-Дени. Городок этот обладает вновь выстроенным великолепным Дворцом спорта, которому может позавидовать Париж, обширной библиотекой, театром, носящим имя Жерара Филиппа. Дионисийцы гордятся своими знатными земляками коммунистами, среди которых композитор Дегейтер, автор «Интернационала» и знаменитый поэт Поль Элюар, который утверждал: «Мы шагаем поступью гигантов, а дорога не столь уж длинна». Читая эти слова, выбитые на памятнике Элюару, я подумал, что в начале этой дороги гигантов явственно видна героическая фигура Ярослава Домбровского. И я вспомнил слова Ленина:

«…Память Домбровского и Врублевского неразрывно связана с величайшим движением пролетариата в XIX веке, с последним — и, будем надеяться, последним неудачным — восстанием парижских рабочих».

На примере этого парижского пригорода можно видеть, как хорошеет жизнь трудящихся, когда власть переходит в руки парижских рабочих даже в таких ограниченных пределах, как руководство муниципалитетом.

Музей истории Парижской коммуны, хоть и одно из самых больших французских собраний на эту тему, — это всего лишь один зал, наполненный главным образом иллюстративным материалом, широко известным по неоднократным воспроизведениям. Впрочем, там есть одна редкая фотография Домбровского, по-моему, наиболее точно передающая его облик. Я долго смотрел на его лицо, воодушевленное высокой мыслью, и вспоминал слова его жены, Пелагии Згличинской:

«Взгляд Домбровского был полон воли, могущества… Он захватывал, убеждал и вел, куда хотел…»

Все же нельзя не посетовать на скудость изображений военного вождя Коммуны. Он чаще стоял под дулами винтовок, чем перед объективом фотоаппарата. Он не искал славы, он был скромен в самом высоком и благородном смысле этого слова. Враги не понимали его. Тьер мерил Домбровского по себе. Честолюбивое ничтожество, он был уверен, что Домбровский не устоит перед соблазнами славы и денег. Он подсылал к нему шпионов и провокаторов. (О некоторых я пишу в этой повести.) Нередко это происходило при участии царских властей, которые жаждали заполучить в свои лапы «государственного преступника» Домбровского. Российские чиновники и в Париже держали его под неусыпным наблюдением.

Царский посол во Франции Окунев 26 марта 1871 года телеграфировал из Парижа в Петербург:

«Ярослав Домбровский, не будучи явным членом Революционного комитета, заседает, однако, в ратуше…»

Как ни малы фактически сведения о Домбровском в музее Сен-Дени, я покидаю этот город с ощущением, что я многое узнал о герое моей повести. Я увидел всходы посеянных им зерен. Когда я узнаю, что на последних выборах в муниципалитет семьдесят процентов голосов было отдано коммунистам, когда я узнаю, что из тридцати семи советников муниципалитета тридцать два коммуниста, я говорю себе: «Да, за это он пролил свою кровь».

Разумеется, еще с большей силой овладевает мной это чувство, когда я бываю в Польше. Да, за это он отдал свою жизнь, «за нашу и вашу свободу»!

1968 г.

При доме был садик. Дом небольшой, одноэтажный, и Ярослав не давал себе труда выходить через дверь, а прямо из окна — в траву. А за ним — Теофиль. Он еще меньше, ему только семь лет, и он во всем подражает брату.

Взявшись за руки, они побежали в отдаленный угол. Там, под самым забором, у Ярослава тайничок.

Он снял дерн, приподнял доску. Открылась яма, аккуратно выложенная деревом. На самом дне — сверток. Ярослав осторожно разматывал тряпки, слой за слоем снимал бумагу. Теофиль ждал, затаив дыхание. Наконец, Ярослав нетерпеливо отбросил последний лист промасленной газеты.

— Видишь? — с торжеством сказал он.

— Пистолет… — сказал пораженный Теофиль.

Да, это был пистолет. Нет, не игрушечный, а настоящий, длинный, «взрослый». Ствол граненый. Ложе деревянное, с узорами. А на металлических щеках красивые золотые линии. И надпись тоже золотом: «Höffer. In Nürnberg». [1] «Сделано в Нюрнберге» (нем.).

— Откуда он у тебя, Ярек?

Ярослав откинул длинные светлые кудри, то и дело падавшие ему на лицо.

— Ты помнишь дядю?

— Вуек [2] Дядечка (польск.). Петр! — воскликнул Тео.

Мальчики разговаривали по-польски, как всегда дома. Они знали и русский. Отец, пан Виктор Домбровский, считал это необходимым. Да, в Житомире много поляков, но это — Российская империя, и надо знать язык страны, в которой живешь. Надо смотреть на вещи трезво. И так поляки претерпели много бед из-за своей непрактичности, всей этой «горе-революционной» романтики. Что, кроме страданий, дало полякам восстание 1831 года? С тех пор прошло четырнадцать лет, пора угомониться и приспособиться к жизни с русскими.

Теофиль смутно помнил брата матери, дядю Петра Фалькенхагена, и то больше по рассказам старших. Первое время после восстания дядя скрывался, а потом ему удалось уехать куда-то далеко. Мать, пани Зофья, говорила о нем с гордостью. «Он известный ученый, дети, — рассказывала она сыновьям, — во всей Европе знают имя профессора-экономиста Петра Фалькенхагена-Залеского». — «Мама, а почему у тебя и у него немецкая фамилия?» — «Мы — поляки, — твердо отвечала мать. — Наши предки родом из Курляндии. Но мы-то сами из старой польской семьи»… Так вот, значит, от кого пистолет!

— Слушай, Тео, — говорил Ярек, упрятывая оружие обратно в яму. — Теперь хранить его будешь ты. Потому что, ты же знаешь, я уезжаю.

— Нет, правда? Это уже на самом деле? А может, еще можно отговорить папу?

Ярослав холодно сказал:

— Ты же знаешь, что я сам хочу ехать. Потому что я хочу быть военным.

Он топнул ногой и крикнул:

— И я буду им!

Он стоял, выпрямившись во весь свой маленький рост. Хоть он был и старше брата, но роста они были почти одинакового.

«Вот теперь я буду один, и мне будет скучно, — думал Теофиль, сердито поглядывая на Ярослава, — а он рад, что едет, — и все из-за того, что он низенький, а думает, что, когда станет военным, будет казаться выше…»

Но так решил отец. «Жизнь есть жизнь, — убеждал он жену, — у нас нет ни поместья, ни состояния, и наш сын должен сделать хорошую русскую карьеру. Как дворянина, его примут без всяких препятствий в кадетский корпус». — «Это так далеко от нас», — говорила пани Зофья с грустью.