Лев Славин - За нашу и вашу свободу: Повесть о Ярославе Домбровском

Герцен смотрел на Домбровского своими горящими глазами, точно ожидая, что тот разрешит его мучительные сомнения. Но Домбровский молчал, потому что понимал, что никакого ответа Герцен от него не ждет и сам сейчас ответит на свой вопрос.

Действительно, сделав энергичный жест своей короткой рукой в слишком длинном рукаве, Герцен продолжал:

— Человек этот не поэт, не пророк, не победитель, не эксцентричность, не гений, не талант, а холодный, молчаливый, угрюмый, жестокий, расчетливый, упрямый, прозаический господин. Присмотритесь к нему: он уничтожает, он осредняет в себе все выдающиеся стороны народного характера и все стремления народа, как вершинная точка горы или пирамиды оканчивает целую гору ничем.

Он повторил с еще большей экспрессией:

— Ничем!

— А ведь сейчас во Франции… — начал было Домбровский, воспользовавшись небольшой паузой, но Герцен не слушал его.

— Какая жалкая картина — сегодняшняя Франция! — продолжал он. — У дядюшки его, Наполеона Первого, была великая армия, у племянничка — великая полиция. И полицейский отпечаток ныне на всем. В литературе плоский стиль. Пошлость пьес, даваемых в театрах, наводит к ночи сонливость, которая утром поддерживается бессмысленными и лживыми газетами. После передовиц лондонских газет, написанных сжатым, деловым слогом, «с нервом», как говорят французы, и с «мускулами», парижские передовицы нельзя читать. Риторические декорации, полинялые и потертые, одни и те же возгласы, сделавшиеся более чем смешными — гадкими! — по явному противоречию с фактами, и заменили этим содержание. А вечером поздно по редакциям бегают какие-то господа из породы публичных мужчин, что-то вымарывают, что-то дописывают и торопятся в следующую редакцию.

Они дошли до конца набережной. В небе сгущались сумерки. Высыпали первые звезды. Один за другим стали загораться фонари. Их желтые огоньки заплясали в водах озера.

— А ведь сейчас во Франции, — снова вернулся к своей мысли Домбровский, — а ведь сейчас во Франции назревает революционный подъем.

— В чем вы видите его?

— На рабочих собраниях звучат революционные речи. И это несмотря на неизменное присутствие комиссара полиции.

— Вы сами слышали эти речи?

— Не раз. Да вот пример. В день поминовения усопших я был на Монмартрском кладбище. Конечно, французские друзья предупредили меня о том, что там произойдет. Рабочие собрались на могиле Бодена, убитого в пятьдесят первом году. Кантен, редактор делеклюзовской газеты «Le Reveil», громогласно клеймил империю. А народ кругом кричал: «Да здравствует республика!»

— Княгиня Меттерних, — заметил Герцен, — сказала о Париже: «Это гостиница Европы». А я говорю: «Это вулкан Европы!» Парижские рабочие — народ неукротимый.

— Да, их не купишь, — подхватил Домбровский. — А ведь Наполеон III с ними заигрывает: то подбросит пенсию для стариков, то разрешит организовать общества рабочей взаимопомощи. Но парижский рабочий плюет на эти подачки.

— Мне кажется, — сказал Герцен задумчиво, — что сама жизнь возбуждает в них социальный гнев. Скажите, Домбровский, как с ценами на предметы питания? Вы ведь нынче парижанин.

— Цены на мясо, яйца, сыр, масло выросли на пятьдесят процентов. А заработная плата рабочих — только на тридцать. Чувствительно повысилась и плата за наем квартиры. Конечно, это вызывает возмущения режимом. Рабочие организуются. Большую популярность приобрела деятельность Международного Товарищества Рабочих.

— Слышал. Знаю. Это действительно серьезно.

— Международное Товарищество Рабочих основано Марксом.

Герцен лукаво глянул на Домбровского:

— Не выходит ли он у вас в фавориты, как Озеров у моей Лизоньки?

Домбровский сказал смущенно:

— Я больше военный, чем политик, Александр Иванович.

Герцен вздохнул:

— Вы молоды. На вас работает не только история, но и физиология.

Без всякого перехода он вдруг добавил:

— В конце концов я и Маркс плохо знаем друг друга. Вся наша распря началась из-за Бакунина…

Он продолжал с трудом, делая паузы между словами:

— Да, я был введен в заблуждение. Теперь-то я знаю, что клевета о связи Бакунина с русским правительством — дело рук этого подлого интригана Киселева, русского посла в Париже…

Снова пауза. Потом:

— Я знаю, что Бакунин взялся переводить «Капитал» Маркса. Что ж, дай бог ему успеха. Я одного не понимаю: почему же он держал в секрете свои сношения с Марксом? Сейчас они друзья…

Герцен вдруг взял Домбровского под руку, притянул его к себе и сказал тихо и проникновенно, словно поверяя ему самое свое сокровенное:

— Друг мой, когда я вглядываюсь в силу социального движения, в глубь его и в его страстность, я вижу ясно, что настоящая борьба мира доходов и мира труда не за горами…

Он поплотнее закутался в плащ.

— Пойдемте домой чай пить. Вы завтра в Париж? Я тоже скоро туда. Есть только два города, в которых интересно жить: Лондон и Париж. О Москве и Питере не говорю, они для меня под замком. Да, я скоро в Париж, хочу положить руку на пульс социальной жизни…

В тесной мансарде Домбровских на улице Вавэн, № 52, бывало много народу. Здесь образовалось нечто вроде неофициальной штаб-квартиры польской левой эмиграции. Заходили и французы, старик Шарль Делеклюз и молодой Луи Варлен. Своим человеком был здесь Врублевский. Иногда он приходил прямо с работы с длинной лесенкой фонарщика. Он зажигал уличные фонари. Лесенку он оставлял у консьержки, которую очаровал своей привлекательностью и учтивыми манерами. Когда она узнала, что Врублевский был в Польше полковником, она преисполнилась к нему еще большим уважением и звала его теперь: monsieur le colonel. [13] — господин полковник (франц.). Нередко ему случалось не высыпаться, потому что политические споры в мансарде Домбровских иногда затягивались до света, а утром Врублевскому надо было бежать на улицы тушить газовые фонари. Днем ему не удавалось отсыпаться, потому что он поступил в школу генерального штаба. Он готовил себя к новому восстанию в Польше.

Своим человеком в доме Домбровских был и Валентин. Он тоже приходил к ним иногда прямо с работы. В последнее время он покинул слесарную мастерскую и поступил на механический завод Гуэна. Валентин помогал Пеле по хозяйству, а Ярославу — в его литературных занятиях, доставал нужные ему книги, делал выписки в библиотеках из трудов по военному делу.

В одну из суббот, когда по вечерам у Домбровских собирались друзья, Валентин пришел не один. С ним был высокий бледный юноша с мечтательными глазами и упрямым подбородком. Это был товарищ Валентина по заводу, поляк с Волыни Антон Березовский. Кроткий, застенчивый, он всем понравился. Ему не было двадцати лет, но биография его, как и многих поляков, была трагична. Шестнадцатилетним мальчиком он вместе с братом принимал участие в восстании. Брат повешен. Отца, старого учителя музыки, погнали в Сибирь на каторгу. Сестра пропала без вести. Антону удалось бежать за границу.