Адам Чарторижский - Мемуары

Вечером, вернувшись домой, мы отдавали себе отчет в наших впечатлениях за день. Наш верный Горский не скупился на прозвища для тех, к которым он в обществе вынужден был относиться со вниманием. Исключая только нескольких человек, действительно заслуживающих уважения, всех остальных он отделывал по-своему. Лишь только произносили имя кого-нибудь из них, он тотчас же добавлял: «Да, да, этот плут, негодяй…» Эти выражения применялись им, главным образом, к полякам с двусмысленной или запятнанной репутацией. К несчастью, ежедневно являлись такие, которые думали, что настал удобный момент равнодушием к судьбе родины и изменой приобрести милости министров и двора. Их старые заслуги казались им недостаточно вознагражденными, и они удваивали свои подлости, чтобы добиться большего. Нам не раз приходилось краснеть за такое недостойное поведение некоторых из соотечественников. Но нас с ними не смешивали. Находившихся в Петербурге поляков делили на две различные категории, по их свойствам, настроению и образу действий.

К тем полякам, общество которых доставляло нам удовольствие, принадлежал князь Александр Любомирский. Славный патриот, человек достойный и разумный, он обладал складом ума, спокойным и в то же время веселым, благодаря чему мог иногда развеселить при самых грустных обстоятельствах. Мы часто отправлялись вчетвером отбывать тяжелую визитную повинность. В промежутках между визитами мы давали свободу нашим замечаниям и критике, как это часто бывает с просителями, когда усталые, принужденные скрывать свой образ мыслей и, хотя бы каким-нибудь жестом, но все же присоединяться к тому, чего они, в сущности, не разделяют, они, наконец, остаются наедине и в интимном кругу получают возможность выразить свободно свои мысли и суждения и этим вознаградить себя за все принуждения, за все унижения, которые они были обязаны перенесть. Князь Александр, будучи бригадиром французской армии, долго жил в Париже. Он не питал большого доверия к постоянству прекрасного пола, и это еще более оттеняло живость его мысли.

Но, несмотря на эти минуты, в которые мы могли доверяться друг другу и высказывать откровенно свой образ мыслей, грустная необходимость все же постоянно скрывать наши настоящие чувства, наши страдания и все то, что мы думаем, невозможность громко заявить о том, что ты из себя представляешь, все это страшно тяготило нас. И что касается меня, то на мой характер и на мои умственные силы все это подействовало самым гибельным образом. Этот гнет, наложенный на мою откровенность, сделал меня мрачным, молчаливым сверх меры, ушедшим в самого себя, не делившимся своими мыслями ни с кем, кроме как с самим собою. Весьма возможно, что я по натуре своей был предрасположен к этому недугу. Более счастливые обстоятельства, быть может, совершенно рассеяли бы или, по крайней мере, ослабили его, но противоположные условия моей жизни только еще больше его увеличили. Я стал слишком осторожным, осмотрительным, слишком внимательно следил за тем, чтобы не высказать ни одного мнения, ни одного слова, не взвесив их. Всю жизнь потом я не мог побороть, изменить в себе этого настроения ума, насильно навязанного мне в молодости роковыми обстоятельствами.

Наконец, после нескольких месяцев ожидания, нас уведомили, что мы должны быть представлены Екатерине в Царском Селе, летней резиденции двора. Это была для нас решительная минута, так как до тех пор мы не имели ни малейшего понятия о судьбе, предназначенной прошению отца, в котором он уведомлял, что посылает нас в Петербург, и испрашивал возврата его имений.

Нам посоветовали приехать пораньше: представление наше должно было состояться по выходе из церкви. В ожидании мы отправились к известному генералу Браницкому. Он был женат на племяннице Потемкина и оказал Екатерине важные услуги в польских делах. Он жил во дворце, где его все любили. Очень жаль, что этот человек лишил себя общего уважения, помогая гибели своего отечества. Придворный, погрязший в проступках, честолюбец без принципов, жадный к богатству, он все же, несмотря на свои семейные связи с русскими, в глубине сердца оставался поляком и предпочел бы удовлетворить свои вкусы и честолюбие скорее в Польше, чем в другом месте. Он все еще гордился той Польшей, которую погубил; он сожалел о ней и страдал от ее унижения. Он ненавидел русских, которых хорошо знал, и мстил им за их господство молчаливым презрением и насмешками над их недостатками. С другой стороны, он был расположен от всего сердца к тем, кого знал с давних пор и кому он мог безбоязненно открывать душу. Его живой, вполне польский ум, его тонкие замечания делали его речь интересной и веселой. У него всегда был большой запас польских анекдотов и разных шуток, и он рассказывал их очень своеобразно, но всегда избегал малейшего намека на злосчастную Торговицкую конфедерацию. Зато он любил вспоминать доброе старое время и тогда принимал тот вид важного вельможи, который совершенно исчезал в нем, когда он находился среди толпы придворных, где чувствовал все свое ничтожество, или же в присутствии Екатерины, часто приглашавшей его составить ей партию.

Он, казалось, был действительно привязан к нашим родителям, с которыми он провел долгие, полные событий, годы. Но он ничем не мог помочь нам, кроме советов, которые заключались в словах: «Терпение и покорность». Он держал нас в курсе всего, что происходило, и предлагал нам свое гостеприимство в дни аудиенции, когда нужно было долго ожидать. Итак, прибывши в Царское Село, мы отправились к нему, чтобы у него дождаться часа нашего представления Екатерине. Он дал нам свои наставления, а на наш вопрос, должны ли мы поцеловать руку императрице, он ответил: «Целуйте ее куда она захочет, лишь бы она вернула вам ваше состояние». Он также учил нас, как преклонять колена перед императрицей.

Императрица была еще в церкви, когда все, кто должны были бы ей представиться, отправились в зал. Прежде всего мы были представлены обер-камергеру, бывшему фавориту Елизаветы, графу Шувалову, всемогущему в то время и весьма известному по его переписке с учеными, домогавшимися его протекции, как, напр., Даламбером, Дидро и Вольтером. Кажется, это он, по приказанию Елизаветы, предложил Вольтеру написать историю Петра, ее отца. Сама Екатерина в молодые годы старалась снискать его расположение. Уже старик, но еще весьма сохранившийся, граф Шувалов старался удержать прежнюю роль при дворе. Он поставил нас в ряд (у входа), где должна была проходить императрица. Когда окончилась обедня, стали выходить парами камер-юнкеры, камергеры и знатные сановники. Наконец появилась сама императрица, в сопровождении князей, княгинь и придворных дам. Мы не имели времени рассмотреть ее, так как нужно было преклонить колена, поцеловать ее руку, в то время как ей называли нашу фамилию. Затем мы стали в кружок со всей этой массой дам и вельмож, и императрица начала обходить всех, обращаясь к каждому с каким-нибудь словом. Это была уже пожилая, но очень еще сохранившаяся женщина, скорее низкого, чем высокого роста, очень полная. Ее походка, ее осанка и вся она носили печать достоинства и изящества. У нее не было резких движений, все в ней было величественно и благородно. Но это была сильная река, все уносившая на своем пути. Ее лицо, уже покрытое морщинами, но очень выразительное, свидетельствовало о гордости и наклонности к властолюбию. На ее губах постоянно блуждала улыбка, но для того, кто помнил ее деяния, это выработанное в себе спокойствие скрывало за собою самые бурные, неистовые страсти и непреклонную волю. Когда она подошла к нам, ее лицо просветлело и, глядя на нас тем ласковым взглядом, который так восхваляли, она сказала: «Ваши годы напоминают мне годы вашего отца в то время, когда я увидела его в первый раз. Надеюсь, вы здесь хорошо себя чувствуете». Этих немногих слов было достаточно, чтобы привлечь к нам целую толпу придворных, которые стали льстить нам еще больше, чем делали это до сих пор. Нас пригласили к столу, накрытому под колоннадой. Это было высокой честью, так как императрица приглашала к этому столу только особенно приближенных к себе лиц.