Михаил Колесников - Реквием

То был удивительный вечер. Если бы в этой поездке ничего больше не было, кроме этого вечера, я считал бы себя самым счастливым человеком. Мной овладела тоска: я завидовал и Костырину и Кремеру, которые в дни войны оказались в гуще событий, в то время как я воевал где-то на периферии и словно бы не был причастен к историческим событиям. Конечно же все мы в одинаковой степени рисковали своими жизнями, и все-таки… Всегда почему-то немного стыдно, что, живя в своем веке, не принял участия в исторических событиях, определивших судьбу мира. Но ведь на войне не все зависит от нашего выбора…

Мы вышли на улицу, попрощались с Кремером, а сами не сговариваясь двинулись к фонтану Нептуна в сквере, посидели здесь на скамейке. Темнота сгущалась, но городской гул не смолкал. В сквере, озаренном праздничными огнями, сидели и ходили люди, откуда-то слышалась музыка.

Мы поднялись и, свернув на широкую улицу Карла Либкнехта, вскоре выбрались на Унтер-ден-Линден. Мы ходили и ходили по этой короткой улочке, излюбленному бульвару немцев. Иногда стояли на мосту через канал. Набережная уводила к Острову музеев, где мы уже успели побывать. Островок с Национальной галереей, Пергамским алтарем и музеем Боде. Все это пряталось за широкой спиной Старого музея.

Справа был целый квартал разрушенных еще во время войны и до сих пор не восстановленных зданий. Массивные развалины выглядели мрачно и таинственно. Как-то забывалось, что с тех пор прошло целых три десятка лет. Все заросло кустарником. Так и казалось, будто там, за грудами балок, засели фашистские автоматчики. От черных домов из пористого песчаника, обширных и приземистых твердынь, до сих пор шли к нам из ядовитого прошлого лучи ненависти.

— Здесь творились дела… — нарушил молчание Костырин. — Я ведь тут каждое здание помню, и они должны меня помнить. Только в те дни атмосфера была иной. Повсюду валялись горы трупов. Горы!

Меня манили Бранденбургские ворота: они словно символ, отгородивший один мир от другого. Там по обе стороны границы — часовые, невысокий барьер отделяет их. Я видел Бранденбургские ворота днем: постоял немного на площади — и ушел.

Теперь, в призрачном свете ночи, мы направились туда.

Вот они, Бранденбургские ворота!

За этими воротами, украшенными квадригой с изображением богини победы, начинался Западный Берлин. Там было темно. Справа высилась угрюмая без молвная громада обезглавленного рейхстага. Рейхстаг находился «по ту сторону». Свинцовую крышу сняли и увезли к себе англичане — «для реставрации».

— Прямо-таки удивительно, — сказал генерал Костырин, — мы дрались за рейхстаг, водрузили Знамя Победы — сколько тут наших ребят полегло! Колонны и стены испещрены надписями наших солдат. Поставил свою подпись и маршал Жуков. Вон он, рейхстаг, — в Западном Берлине!..

— А вы в те дни бывали в рейхстаге?

— «Бывал» — не то слово. Помните Самсонова? Ну того, с которым вы в одно время учились в академии?

— А вы тогда преподавали нам историю военного искусства.

— Совершенно верно. Так вот: когда брали рейхстаг, я, разумеется, и в мыслях не держал, что буду преподавать вам историю военного искусства второй мировой войны. Берлин горел. Наши войска наступали в городе небольшими подразделениями по отдельным направлениям: тактика «выколачивания» противника. Подобные действия обеспечивали высокие темпы наступления. Случалось, за день штурмовые отряды очищали от гитлеровцев до трехсот кварталов! Танки и самоходные установки могли действовать только в тесном взаимодействии и под прикрытием пехоты. Ведь тут такое дело: танковые корпуса, да и бригады, наступали в городе не сплошным фронтом, а по основным магистралям. Даже батальон продвигался по двум, а то и по трем улицам. А пехота прикрывала танкистов от «панцерфаустов»… Бомбежка проводилась лишь одиночными самолетами — истребительная авиация осуществляла воздушную блокаду Берлина. Как видите, основная тяжесть боев в городе легла на сухопутные войска…

Он, должно быть, понял, что увлекся, и замолчал.

— А рейхстаг? — напомнил я. — Самсонова хорошо помню, хоть и учились на разных факультетах. Гордый такой, с тонким лицом. Он казался мне высоким. Блестящий офицер! Мы ведь знали о делах его батальона, который первым ворвался в здание рейхстага, и поглядывали на Самсонова с восхищением и почтением.

— Да, в четырнадцать часов двадцать пять минут тридцатого апреля батальон Самсонова, куда незадолго до штурма меня направил командир семьдесят девятого корпуса генерал Переверткин, ворвался в рейхстаг. Рядом были батальоны майора Давыдова и капитана Неустроева из стопятидесятой Идрицкой дивизии генерала Шатилова. Георгий Константинович Жуков появился в рейхстаге третьего мая, когда все еще дымилось. С ним были только что назначенный комендантом Берлина Берзарин, член Военного совета армии Боков, член Военного совета фронта Телегин и мой хороший знакомый Артур Пик, сын Вильгельма Пика. Я даже не могу передать выражение лица маршала Жукова, когда он стоял в плотном кольце солдат у входа в рейхстаг возле массивной колонны! Радость, гордость?.. Нет. Лицо у него было непривычно доброе, словно бы обмякшее… и бесконечно усталое — такое бывает у человека, свалившего с плеч тяжелейший груз.

Еще помню, как на праздничном ужине Георгий Константинович вместе с другими генералами отплясывал русскую с коленцами.

— Но почему гитлеровцы сопротивлялись с таким упорством? Ведь каждый понимал: дело швах! Даже до фюрера дошло: ручки на себя наложил. Или они все же надеялись отстоять Берлин? Вы рассказывали, даже Кейтель и те, что с ним, подписывая капитуляцию, вроде как бы надеялись на какое-то чудо.

— Почему они сопротивлялись до последнего? Причин много. Офицеры и солдаты, скорее всего, надеялись на подход к Берлину свежих частей, которых в природе не существовало: Гитлер водил их за нос до последней минуты. Кейтель надеялся на другое «чудо»: он-то знал хорошо, что никаких частей больше нет, а те, что уцелели, находились далеко от Берлина. Очень даже у фюрера нескладно все получилось! Теперь немцы говорят: «Зато у Гитлера саван был с карманом: посадил в него Еву и Геббельса!»

Он рассмеялся воспоминанию тридцатилетней давности и добавил:

— Жалкие комедианты! Вся эта история с женитьбой и самоубийством Гитлера — сплошной фарс. Так сказать, красивая поза для истории и историков: женюсь, но не сдаюсь!

— На какое же чудо надеялся Кейтель?

— Сегодня я назвал бы его «обыкновенным чудом»: на вероломство наших союзников по антигитлеровской коалиции. И основания у Кейтеля надеяться на подобное «чудо», к сожалению, имелись, как выяснилось позже. Да и тогда нам было известно, что гитлеровское руководство надеется на сепаратные соглашения с английским и американским правительствами, что оно, по сути, открыло им дорогу на Берлин, чтобы не дать его Красной Армии. Но все это вы знаете. — Он раздраженно махнул рукой и замолчал.