Рене Кастр - Бомарше

Кавалер д’Эон прожил еще тридцать три года, и все эти тридцать три года он носил женское платье. Он не отказался от него даже после смерти Людовика XVI, даровавшей ему возможность носить мужскую одежду, что говорит о том, что шевалье сжился со своим новым обликом. Современные психиатры вряд ли бы удивились так же, как удивились врачи того времени, когда при патологоанатомическом осмотре, произведенном в 1810 году, оказалось, что д’Эон нормально сложенный мужчина.

Последний отголосок скандала между барышней д’Эон и Бомарше нашел отражение в письме от 20 января 1778 года, отправленном экс-кавалером Верженну:

«Пока Пьер Огюстен Карон де Бомарше довольствовался тем, что рассказывал мне в Англии, как позаботится обо мне во Франции, я писала о нем только хорошее. Когда же я поняла, что единственная его цель облапошить меня и составить себе состояние, заключая пари по поводу моего пола, я вынуждена, после семи месяцев терпеливого молчания, высказаться о нем плохо. Сейчас, когда, подчинившись приказу короля, я вновь оделась в женское платье, сегодня, когда, живя в тиши и покое в одеянии весталок, я полностью забыла и Карона, и его лодку, я пришла в неописуемое изумление, получив послание этого самого г-на Карона, к которому приложена заверенная копия письма, адресованного, по его словам, вам, и ваш на него ответ… Неужто правда, что г-н де Бомарше, который не смог заставить меня совершить бесчестный поступок, помогая ему одержать верх в споре о моей половой принадлежности, распустил по всему Парижу слухи о том, что он женится на мне? Да одно его имя — лучшее средство для того, чтобы отвратить от мыслей о брачном ложе… Я вовсе не собираюсь компрометировать г-на Бомарше, но если меня вынудят к этому, то мы еще посмотрим, на чьей стороне будут любители посмеяться… Прекрасное знание того, как вел себя г-н де Бомарше в прошлом, вынуждает меня, помимо моего желания, определить его в разряд тех людей, чья ненависть ко мне дает мне право на самоуважение…»

Особую пикантность этому длинному письму, целью которого было выставить Бомарше непорядочным и бесчестным человеком, придавало то, что написано оно было, во-первых, далеко не безупречной личностью, а во-вторых, в тот момент, когда судьба наконец повернулась лицом к человеку, которого автор письма пытался очернить. Помимо всего прочего, кавалерша д’Эон обзывала Бомарше фигляром и плебеем, годным лишь на то, чтобы заводить часы. Но все ее старания очернить Бомарше оказались напрасными.

По возвращении во Францию после заключения с д’Эоном договора, отца Фигаро и Керубино ждала награда — колесо правосудия, к которому он так долго взывал, завертелось. Пройдет совсем немного времени, и честь Бомарше будет восстановлена, а его состояние возвращено ему. Начинался новый период его жизни, он продлится чуть менее десяти лет, в течение которых Пьер Огюстен будет наслаждаться славой и популярностью.

Чтобы восстановить свою честь и вернуть состояние, Бомарше следовало добиться принятия в судебном порядке нескольких постановлений. Но в этом деле все зависело от воли короля. После выполнения поручений его величества, самыми незначительными из которых были уничтожение памфлетов и урегулирование проблемы с д’Эоном, а самыми важными — секретный сбор информации о ситуации в американских колониях, Бомарше мог рассчитывать на милостивое к нему отношение не только самого Людовика XVI, но также Верженна и Морепа. Что до Сартина, то тот никогда не изменял своему другу. Итак, больше нельзя было тянуть с возвращением гражданских прав человеку, проявившему свою безграничную преданность родине, недюжинный ум и ставшему, по сути дела, инициатором внутриполитических изменений, выразившихся в восстановлении прежнего парламента. Требовалось пересмотреть дело с Лаблашем и приговор, вынесенный по вине Гёзмана; ведь чего стоил теперь этот доклад лишенного своих полномочий судьи, который без каких-либо доказательств объявил Бомарше фальсификатором, что серьезно подорвало его материальное положение.

Правосудие всегда вершится неспешно, а особенно когда речь идет об исправлении его собственных ошибок.

Возвращение Бомарше в Париж совпало с горестным событием в его семье: папаша Карон скончался от приступа давно мучившей его мочекаменной болезни. Несмотря на то что третий брак старика несколько охладил его отношения с детьми, Бомарше был глубоко опечален смертью отца, которого всегда чтил и уважал. Теперь он искренне оплакивал его. Всю глубину сыновней любви Пьер Огюстен продемонстрировал, пойдя на уступки вдове отца, жаждавшей заполучить наследство старика, которого она и женила-то на себе исключительно из меркантильных соображений.

Таким образом, на Бомарше одновременно свалилось несколько проблем: семейные заботы, поручения короля, связанные с американскими колониями, и хлопоты о собственной реабилитации.

Уже два года добивался он пересмотра приговора, вынесенного ему по тяжбе с Лаблашем; это было нелегко, особенно после того, как в январе 1775 года Бомарше выпустил мемуар, посвященный этому делу. Своим мемуаром он настроил против себя верховный суд, ведь в его состав вошла часть членов прежнего парламента Мопу, и теперь эти люди оказались вынужденными дезавуировать их же собственный приговор. Но коль скоро приговор все-таки был пересмотрен, сделано это, видимо, было под нажимом правительства.

Два года назад осуждено было не деяние, осужден был человек. В 1773 году граф де Лаблаш, будучи всесильным вельможей, одержал верх над Бомарше, оказавшимся к тому же в тот момент в Фор-Левеке. И все свидетельствует о том, что племянник Пари-Дюверне подкупил советника Гёзмана. Теперь же, в 1775 году, ситуация изменилась: граф де Лаблаш наделал слишком много шума, и его прежняя победа стала казаться незаслуженной. А Бомарше превратился в одного из самых знаменитых людей в Европе и приобрел высоких покровителей. Разве у судей, недавно переживших массу волнений и неприятностей, была возможность выбора? Их мнения не спрашивали, от них требовали аннулировать ранее вынесенный приговор!

Формулировка «нарушение судебной процедуры» довольно расплывчатая: ею судьи прикрывают свои ошибки, свое невежество и свою предвзятость, а вынесенный ими приговор может быть признан недействительным даже из-за самой незначительной оплошности: закрытой двери, запятой, поставленной не в том месте подслеповатым или рассеянным секретарем суда, или неверно написанного имени. В данном случае грубейшую судебную ошибку спровоцировала недобросовестность судьи-докладчика; об этом все шептались, но в документах это отражено не было, так как ни при каких условиях нельзя посягать на честь судейского корпуса, особенно если чести этой ему как раз и не хватает. Было проще простого спихнуть это дело в какой-нибудь провинциальный суд, поскольку после подачи апелляции парламент Парижа — автор приговора — терял право заниматься этой тяжбой.