Юрий Борев - Луначарский

— Знакомьтесь, — сказал хозяин, — мой товарищ по эмиграции Дмитрий Иванович Лещенко, а ныне мой помощник в Наркомпросе. А это молодой поэт Рюрик Ивнев, желающий строить новую революционную культуру.

Лещенко встал и, подавая Ивневу руку, сказал:

— Похвальное намерение, молодой человек, желаю успехов, — и, обращаясь к хозяину, прибавил: — Анатолий Васильевич, вот вам с неба секретарь свалился. А вы жалуетесь, что некому работать. Берите молодого поэта в наркомат, ставьте его на довольствие, и пусть он садится за бумаги. А мне пора откланяться.

Хозяин усадил поэта на диван и, видимо, полагая, что всякий интеллигентный человек самодостаточен и не нуждается в том, чтобы его занимали, обратился к Лещенко:

— Сколько вы папок разобрали?

— Две.

— Вот и прекрасно. Спасибо. Жаль, что уходите, однако не смею задерживать. Заходи, Дмитрий Иванович. — Хозяин вдруг перешел на «ты» и заговорил с тоской в голосе: — Знаешь, небо в Петрограде суровое, серое, холодное, люди суровы, а порою и ожесточенны. Сложные и трудные времена наступают. Хотя при этом полные надежд и упований.

Лещенко молча подал руку Ивневу. Луначарский же, провожая гостя, продолжал говорить проникновенно и задушевно:

— Нам, товарищам по совместной борьбе — а ведь мы еще в 1905 году были вместе, — нужно держаться друг друга. Заходи. Я рад, что ты работаешь со мной…

Луначарский вернулся в кабинет и сказал гостю:

— Извините, но я должен ехать в наркомат. Если хотите, можете проводить меня, в дороге и поговорим.

Они спустились на улицу, сели в ожидавшую Луначарского машину и отправились через холодный, окутанный утренним туманом город к зданию Министерства просвещения. По дороге Ивнев произносил горячие, полные революционного пафоса речи о разрушении старой и созидании новой культуры. Нарком слушал его невнимательно, никак не мог сосредоточиться на восторженных словах молодого человека и отвечал односложно и порой невпопад. Доехав до наркомата, Луначарский пригласил спутника пройти с ним, чтобы помочь организовать прием посетителей, назначенный на сегодня. Юноша охотно согласился. Такой небюрократической формы приема на работу в государственное учреждение он еще не встречал. Революция ломала старый государственный аппарат и строила новый. Возникла острая потребность в людях, и их привлечение к работе было делом неформальным, совершенно срочным и импровизационным.

В приемной Луначарский застал аккуратного пожилого человека, который, видимо, уже давно его ожидал. Осведомившись, имеет ли он дело с Луначарским, и получив утвердительный ответ, благообразный посетитель изъявил желание сказать наркому просвещения нечто важное. На предложение войти в кабинет гость ответил отказом. Он не переступил даже порога приемной, в которой, несмотря на ранний час, уже сидели посетители. Нарком согласился выслушать странного гостя в коридоре.

— Я — старый капельдинер Александринского театра, — представился гость. — Мне велено передать вам, что при появлении представителей власти большевиков в зале театра опустят занавес.

— Ну что же, несмотря на эту дурную весть, заходите, побеседуем.

— Покорнейше благодарю. Не велено, так что я пойду.

— Воля ваша. Однако передайте тем, кто вас послал, что саботажа советская власть не потерпит.

Пока шла эта беседа, Ивнев деликатно отошел в сторону, а теперь присоединился к Луначарскому и вместе с ним вошел в приемную. Здесь уже сидел исполняющий обязанности секретаря Флаксерман, наркома ожидали режиссер Александринского театра Мейерхольд, певица Скарчилетти, режиссер Майко, инженер-театроман Эксказович. Луначарский поздоровался с посетителями, пожав каждому руку. Он пригласил Мейерхольда в кабинет, а Ивнева оставил в приемной и попросил его помочь Флаксерману организовать дальнейший прием посетителей и перепечатать несколько бумаг.

Войдя в кабинет вслед за наркомом и расположившись в удобном кресле, Мейерхольд, напряженно улыбаясь, сказал:

— У нас с вами, Анатолий Васильевич, давние и схождения, и расхождения. Мы с вами встретились под одной обложкой в «Книге о новом театре». Это было еще в 1908 году. Неплохая компания тогда собралась: Брюсов, Белый, Сологуб, Аничков, Бенуа…

— Да, припоминаю, компания разношерстная, — заметил на это Луначарский, — и я, помнится, оговорил в конце моей статьи и незнание других материалов сборника, и вероятность моих разногласий с авторами, и право в дальнейшем выступить против того, с чем буду не согласен в этом издании.

— Да, более того, вы потом резко полемизировали с моей статьей «Театр», где излагалась программа условного театра. Однако ваша полемика была во многом неубедительна. Вы утверждали зависимость формы от содержания.

— Форму диктует содержание. Я и сейчас так думаю.

— Нет, форму ничто подсказать не может. Она находится впереди всего творческого процесса, форма в известном смысле есть содержание. Мне не так важен текст, как его театральное прочтение.

(Заметим, что формулировку Мейерхольда «форма в известном смысле есть содержание» почти через полвека повторят структуралисты.)

Луначарский возразил:

— Нельзя так беззаботно относиться к содержанию. Отсюда возникает опасность идейной и эмоциональной пустоты.

Было неясно, для чего пришел этот умный и острый человек. Неужели только затем, чтобы изложить свои взгляды на художественную форму? Луначарский решил придать встрече деловой характер и повернул разговор в нужное русло:

— Уважаемый Всеволод Эмильевич, у нас с вами будет, надеюсь, еще время поспорить о художественных принципах современного театра. Ныне же организационные вопросы должны опережать и определять художественные.

— Видите, — обрадовался Мейерхольд, — форма может опережать содержание!

— Не стану сейчас спорить на эту тему. Только что со мной говорил посланец Александринского театра и заявил, что театр не будет сотрудничать с новой властью. Нет ли у вас каких-либо соображений по этому вопросу?

— Я, режиссер Мейерхольд, сотрудничать с революцией и ее властью буду и полагаю, Анатолий Васильевич, что смогу организовать ваше выступление в Александринском театре. А дальше успех будет зависеть от вашего ораторского искусства и убедительности аргументов в пользу революционной культуры.

— Договорились. Организуйте митинг. Я приеду. А о вашем сотрудничестве поговорим при следующей встрече. Приходите.

Луначарский попрощался с Мейерхольдом и проводил его до двери. Следующим в кабинет вошел человек, лицо которого показалось наркому знакомым, однако он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах они прежде виделись. Кажется, в то недавнее и теперь такое далекое предоктябрьское время они встречались на каком-то собрании художественной интеллигенции. Помнится, это был активный, склонный к резким спорам человек. Пока Анатолий Васильевич вспоминал, откуда он знает этого посетителя, гость представился. Луначарский уловил, что это живописец, но фамилии не расслышал, а переспрашивать показалось неудобно, тем более что художник держал себя как знаменитость, которую все хорошо знают. Спросить в этой ситуации: «Как ваша фамилия?» — было действительно неловко. Гость же сразу стал развивать свою точку зрения на отношение интеллигенции к революции и к новой власти. Начало этих рассуждений Луначарский пропустил и включился в разговор лишь на последней фразе длинной тирады.