Владимир Мартынов - Явка в Копенгагене: Записки нелегала

Ан-12 совершил посадку в Киеве поздно ночью. Из-за погодных условий сделали незапланированную посадку в Донецке. В Киеве бушевал ливень. Да такой, что пришлось снять обувь и брести по щиколотку в потоках воды. С трудом, отыскал дом, где жил брат с семьей. Переночевал у них, а утром вместе с братом отправились на такси за двести километров в город Умань, повидать мать и младшего брата, который недавно женился. Это была последняя наша встреча с мамой. В последний раз мы все трое братьев были вместе. Больше вот так, втроем, встречаться нам не пришлось. Через два дня автобусом мы со старшим братом вернулись в Киев.

Из Киева на Ту-104 прилетел в Москву. Последние инструкции. Все в спешке. Все второпях. Засиживаться в Союзе долго нельзя. Поехали во Внуково за дочкой. Совершил посадку самолет из Берлина. Ребенок показался нам каким-то жалким, потерянным, нерадостным, заторможенным. Что-то лопочет уже по-немецки. Как будто и не рада встрече с нами. Бабушка души в ней не чаяла, но дочка ни слова не знала по-русски. Внучка что-то говорила, что-то просила, сердилась, что бабушка такая непонятливая. Но однажды, поднимаясь на этаж по лестнице, она вдруг отчетливо произнесла по-русски, указывая на соседскую дверь: «Не туда?» К счастью, в будущем это нигде не проявилось и пребывание в Союзе не оставило какого-либо отпечатка в ее сознании.

Скорый поезд на Ленинград. Отдельное купе. В Ленинграде нас встретили и отвезли в гостиницу. Побродили по городу моей юности. Ленинград, Ленинград! Здесь я проучился четыре года в Институте иностранных языков КГБ СССР. Здесь я впервые надел курсантскую форму, которая, как оказалось, увы, была не столь привлекательна для многих людей, пострадавших от репрессий (а в Ленинграде их было немало): фуражка с малиновым околышем и яркой небесно-голубой тульей. Хотя точно такую же форму носили не только мы, гэбэшники, но и внутренние войска, и безобидные пожарные, под которых маскировались мы, хотя пожарного училища в городе не было. Помню на первом курсе, на вечере отдыха в Академии лесного хозяйства, познакомился с приглянувшейся мне студенткой. Весь вечер мы с ней танцевали, тепло расстались, договорились о встрече, но на свидание она не пришла. Не без труда отыскал ее адрес. Жила она с матерью и братом в полуподвальном помещении. Дома была только ее мать, усталая женщина с натруженными руками, которая буквально остолбенела, увидев меня. Она не отрываясь смотрела, но не на меня, а на мою фуражку. И в глазах ее был и страх и какая-то отрешенность. Она обрела дар речи лишь тогда, когда разглядела наконец курсантские погоны на моих плечах. Девушки дома не было. В комнату в это время, запыхавшись, вбежал парень лет восемнадцати, по-видимому, брат девушки. Вот в его-то глазах страха не было. Но было внутреннее напряжение, явная неприязнь, возможно — ненависть. Пообщавшись всего две-три минуты, подивившись их неприветливости, я ушел, попросив, чтобы девушка, если ее не затруднит, дала о себе знать. Старушки, сидевшие во дворе на скамейке, смотрели на меня во все глаза. Через неделю получил коротенькое письмо, в котором девушка просила не искать с ней встреч, объясняя это тем, что мы совершенно разные люди, что нам-де не судьба, что лучше сразу же разрубить «гордиев узел». Какой еще «узел»? Почему мы разные, если мы, собственно, еще ни разу не встречались, если не считать вечера на танцах, где познакомились. В тот вечер она танцевала в самодеятельности и выглядела очень эффектно. Лишь много лет спустя я понял, отчего наша форма вызывала у многих людей ужас и неприязнь: шел 1952 год. В Ленинграде и по всей стране катился очередной вал сталинских репрессий. Вполне возможно, что и отец девушки был репрессирован. Мы, курсанты, как и многие советские люди, тогда еще не знали, каких чудовищных размеров достигли репрессии в тридцатые и послевоенные годы. Нас в такие дела не посвящали. А если и возникали вопросы, то ответ был один: «Так надо! Не задавайте лишних вопросов!»

Мы идем строем по Петроградской стороне. Наш комвзвода В. Г. запевает эту незамысловатую, походную песню. Ежедневная вечерняя прогулка проводится в любую погоду. Как, впрочем, и утренняя зарядка. Нет прогулок только в субботу и воскресенье. Да еще в четверг, когда вечерняя прогулка заменяется походом в баню. Тогда мы шагаем по Большому проспекту со свертками чистого белья под мышкой, а иные любители попариться — с березовыми вениками. Идем колонной по четыре. Впереди и позади колонны слушатель с красным флажком. Немногочисленный в это вечернее время городской транспорт старательно нас объезжает. Ярко синеют шеренги фуражек. Не скажешь, что шаг чеканят. Идут вразвалочку, а задние ряды, так те и вовсе не в ногу, плетутся кое-как. Но нам не так уж и надо чеканить шаг. На парад мы если и ходим, то только в оцепление. Многие из нас по окончании института снимут военную форму и никогда в жизни ее больше не наденут. Наша гражданская специальность— переводчик-референт. Но это формально. В дипломе отсутствует весьма существенное уточнение: «оперативный переводчик». Идут в колонне парни в курсантской форме. Разве угадаешь, который из них станет лихим разведчиком или корифеем контрразведки? Взять хотя бы вон того русоволосого паренька, который топает в сапогах со свертком под мышкой. В обычные дни у него в руках какая-нибудь английская книжка, с которой он никогда не расстается. Да и сейчас наверняка ее тащит, завернутую в белое солдатское белье. Разве подумаешь, что этот скромный, с виду такой смирный мальчишка — Олег Калугин, превратится в грозного генерала, самого молодого в КГБ, затем в генерала опального, который бросит вызов не только могущественному шефу КГБ, но и всей системе госбезопасности страны, и внешней разведки в частности. Он станет одной из ключевых и в то же время самых скандальных фигур времен перестройки. Будучи уволенным из КГБ за свои крамольные взгляды, он лишится генеральского звания, всех правительственных наград, генеральской пенсии и членства в партии. Тогда он подаст в суд аж на самого премьер-министра великой державы! На всесильного шефа всесильного КГБ! И он выиграл процесс! Ему вернут, правда, после августа-91 (ГКЧП) и звание, и награды, и генеральскую пенсию. В другое время его бы стерли в порошок, превратили бы в лагерную пыль или усадили бы в психушку до конца дней своих. Но шла перестройка, и самое главное ее чадо— гласность— меняла прежние понятия и прежние позиции.

А в ЦРУ в семидесятые годы тоже был свой диссидент— Виктор Маркетти. Один из наиболее перспективных и талантливых оперативников ЦРУ, он выполнял сложнейшие разведывательные задания и занимал довольно высокие посты в разведке. Но в один прекрасный день он вдруг взбунтовался, взял да и написал разоблачительную книгу о ЦРУ, после публикации которой это уважаемое учреждение слегка содрогнулось. Маркетти конечно же уволили, долго и упорно лили на него потоки грязи, угрожали, шантажировали, таскали по судам, но вот он, высокий, красивый, крепко сбитый, веселый, уверенный в себе, стоит передо мной в уютном зале пресс-центра службы внешней разведки, куда нас пригласили на встречу с американскими диссидентами от разведки, и мы с ним оживленно беседуем о том о сем. У двух разведчиков, стоявших некогда по разные стороны баррикад, всегда есть о чем поговорить.