Владимир Мартынов - Явка в Копенгагене: Записки нелегала

Нудно и долго тянулось время. Снова приходил тот худой и злющий и снова угрожал. Я продолжала молчать. Утром он пришел еще раз, на тонких губах его играла ироническая улыбка.

— Ну вот, я же говорил вам, что ваш муж во всем признался, — сказал он. — Он проявил благоразумие.

— Я хочу его видеть.

— Не сейчас. Ведь вы познакомились с вашим мужем на свадьбе в ресторане «Пекин» в Москве, не правда ли?

Я поняла, что «Вест» действительно начал говорить.

— Это еще ничего не значит.

— Мы заставим вас заговорить, не сомневайтесь, — сказал он и вышел.

Через полчаса нас перевели в другую комнату, тоже без окон, но здесь хоть было чисто и стояла железная койка казенного образца, заправленная грубым солдатским одеялом. Наконец-то я с детьми смогла хоть немного прилечь. Я потеряла счет времени, поскольку в комнате, где мы находились, не было окон, только горел ослепительно яркий свет. Но когда вошел дежурный полицейский, я увидела сквозь открытую дверь, что на улице уже было светло.

Только что заступивший на дежурство полицейский в форме мышиного цвета провинции Буэнос-Айрес оторопело таращился на нас.

— Надо бы хоть что-нибудь дать детям, — сказала я. — Они с вечера ничего не ели.

Вскоре он принес молоко, которое вскипятил в грязном, помятом алюминиевом чайнике с накипью в палец толщиной, и хлеб. Я поблагодарила его и жестом показала, не помог ли бы он нам отсюда выбраться. Я бы в долгу не осталась. Он также красноречивым жестом мне ответил, что его за это вздернут на виселице.

Вскоре за нами пришли. Во дворе стоял закрытый полицейский джип, который доставил нас в тюрьму, где находились одни женщины. Нас поместили в отдельную камеру, выкрашенную ослепительно белой краской, где день и ночь горел яркий свет. Собственно, не камера, а комната. В сопровождении суровой надзирательницы мы могли выходить на прогулки в крохотный внутренний благоустроенный дворик с застекленной крышей. Кормили довольно сносно. Мясо и макароны. Макароны и мясо. Никто больше к нам пока не приходил. Я понимала, что «Вест» пытается облегчить наше положение, принимая все на себя.

Так прошло две недели. А может быть, и все три. Я потеряла счет времени. Однажды вечером нас вывели из тюрьмы, посадили снова в черный лимузин и куда-то повезли. Сопровождал нас тог самый офицер, что ломился тогда в спальню во время ареста.

— Вы понимаете, сеньора, ваш муж отмочил такой номер, что пи в какие ворота не лезет. Уж и не знаем, что с ним делать. Он пытался сообщить в прессу о вашей ситуации, а когда мы на него насели, о еще имел наглость заявить, чтобы мы занимались своим делом, а он-де будет — своим. Тем самым он усугубил ваше положение, да и свое тоже.

Нас везли довольно долго по незнакомым улицам Большого Буэнос-Айреса. Наконец машина въехала во двор маленькой виллы с мезонином под красной черепичной крышей. Нас встречала охрана, состоявшая из четырех молодых людей в штатском. Они проводили меня и детей в изолированную комнату с отдельным туалетом, которая должна на довольно долгое время стать местом нашего заточения. Вначале режим был ужасно строгий. Из комнаты не разрешали выходить. Затем, по моей просьбе, стали выводить детей на прогулки во дворик. Потом и мне разрешили гулять с ними. В первые дни на кухне управлялись сами охранники, довольно молодые парни, но пища, которую они готовили, не подходила для детей, и я попросила их, чтобы мне предоставили возможность готовить для детей отдельно. Так я стала вхожа на кухню и иногда готовила на всех, молодым ребятам это очень нравилось. Сами же они с удовольствием мыли посуду. С неделю никто не приезжал. Никаких допросов. Никого. Все эти дни я ломала голову, думая о том, как все это у нас произошло. Арест был внезапным. А предшествовала ли ему разработка? Если да, то разработка была, по-видимому, в самом начале. А не вызван ли арест намечавшимся отъездом «Веста» в Чили? Но ведь он от своего окружения не скрывал, что собирается в Чили. За день до ареста произошли два эпизода, на первый взгляд незначительных, о которых я рассказала «Весту».

Первый эпизод состоял в том, что, направляясь на курсы журналистики, на углу улицы я обратила внимание на двух молодых людей, которые, когда я проходила мимо, стали демонстративно смотреть в другую сторону. Одеты они были не так, как обычно одеваются аргентинцы. Наверное, иностранцы. Возможно, американцы. Я ведь была далеко не уродом, и мужчины, как правило, на меня заглядывались и даже отпускали вслед комплименты и цокали языком. А эти двое отвернулись. Чисто механический рефлекс сотрудников наружного наблюдения: ведь если не смотрит на объект, то объекту наблюдения он, возможно, не запомнится. Я прошла до угла улицы и, переходя на другую сторону, быстро глянула на них. Оба стояли на том же месте, наблюдая за мной, но как только увидели, что я на них смотрю, снова отвернулись, приняв безразличный вид. Это, разумеется, вызвало у меня подозрение: наружка. Однако больше они в поле зрения не попадали. Городской электричкой я доехала до вокзала Ретиро, затем на метро до улицы Ривадавия, где находились мои курсы.

Второй эпизод. На курсах я познакомилась с одним молодым человеком, который, как мне показалось, был ко мне неравнодушен. Наши отношения были дружескими. Я пыталась выяснить, где он работает. Может, он нам пригодится? В тот день по окончании занятий мы вышли вместе из здания, где размещались курсы, разговорились, обсуждая какую-то политическую проблему, и он пригласил меня в близлежащее кафе на чашечку кофе. И вот за чашкой кофе я обратила внимание, что он был чем-то подавлен. Как бы между прочим, вне всякой связи с нашей беседой, он вдруг сказал, что раньше работал в СИДЭ, а сейчас вот работает в газете «Кларин».

— СИДЭ? А что это такое? — спросила я, хотя отлично знала, что это служба контрразведки.

— Ну, это такая спецслужба.

— Полиция, что ли?

— Посерьезней полиции, — сказал он. — СИДЭ ведет дела политические и дела, связанные с терроризмом.

— Ой, как интересно! И что же?

— Да ничего, просто так, — пожал он плечами.

Вскоре наш разговор закончился. Что он хотел этим сказать? Или с ним поговорили? Может, он хотел меня предупредить о том, что я «под колпаком» у СИДЭ? Зачем? Из личной симпатии? Или хотел понаблюдать мою реакцию? Но что это ему дало? По-моему, ровным счетом ничего.

В тот день, в день ареста, я вернулась домой раньше «Веста». С детьми оставалась приходящая нянька, смуглая женщина лет тридцати, из провинции. К моему удивлению, в квартире находился ее муж, рослый молодой мужчина. Правда, у нас была договоренность, что я дам ей тюфяк, который был у нас лишним, вот он, наверное, и пришел за ним.

— Сеньора, можно я пойду вместе с мужем, а то мне сегодня надо домой пораньше?