Сергей Юрьенен - Музей шпионажа: фактоид

Переминаясь в коридоре, я бросал невольные взгляды. Каждый раз в ответ срывал улыбку. Лучезарную. Абсолютно убийственную.

Повезло ему, думал я, отворачиваясь к окну и вспоминая при этом моменты, когда за пределами работы они оба попадали мне в поле зрения. Пересекая мостик через ручей на нашей Оеттингенштрассе. В 20-м трамвае по пути из центра. При том, что пышноволосая брюнетка была выше своего начальника на голову, воспринимались они, как пара; и я делал свои выводы насчет этого симбиоза. Тогда, в трамвае, я возвращался с охоты за американскими пейпербэками, а они предположительно с обеда; держа прямо спину, брюнетка глядела в окно; не отпуская поручень ее кресла, он стоял с потрясенным видом — ну абсолютно счастливые люди. Изо всех сил пытающиеся счастье свое скрыть. Господа? Это было серьезно. Только это серьезно и было. Говоря же о том, чем они занимались по определению… Тут можно и должно судить только по себе, а в безопасности здесь, где все, так или иначе, впадали в фатализм, — нет, совершенно я себя не чувствовал.

И, отворачиваясь после обмена взглядами к окну, выходившему на внутренний периметр, на стоянку по эту сторону белой стены, возведенной с трех сторон после взрыва, я думал: «Вот она, наша контрразведка… Пара возлюбленных».

На полторы тысячи душ.

И каждая такие потёмки, что черт ногу сломит.

Итак.

Что можно показать по существу… Радио?

Это, конечно, детство.

Наше счастливое, то есть. Его радиодни. Бред антагонистический (он же, согласно психиатрии, манихейский), с самых первых проблесков вменяемости лился мне в уши из принудительных «тарелок» и «точек» Всесоюзного радио. Затем пришел Хрущев, и началась разрядка напряженности. Я уже выходил (все еще, впрочем, пребывая) из ангельского возраста неведения, когда после нашего возвращения с Рижского взморья произошли два, на первый взгляд, малозначительных события.

Дома, в уютном свете модного торшера лежала на круглой его подставке волнующе-толстенькая книжка «Охотник за шпионами». Рука потянулась сразу — я знал и эту толщину, и этот малый формат. Несмотря на несерьезное имя Орест Пинто, автор новинки «Воениздата» был представлен, как подполковник английской контрразведки. И — о радость — отчим разрешил. «Читай пока…» Сам то ли прочитал, то ли отложил на потом, занимаясь необычным делом наматывания сверкающей медной проволоки на поблескивающий карандаш:

— Антенна…

Приятно прозвучало. Созвучно космической эре.

— А зачем?

— Чтоб лучше слышать.

Я хотел быть детективом; и еще несколько дней назад в Риге клянчил у мамы увиденный там в витрине вузовский учебник «Криминалистика» (до сих пор помню, что стоил п рублей с копейками). Теперь, читая сэра Пинто, стал приходить к выводу, что контрразведка намного интересней.

Кроме новой мебели, той весной они купили радиолу «Даугава». Привезли из магазина «Радиотовары», который только что открылся за кладбищем, напротив кинотеатра «Мир». «Наконец-то в доме будет музыка», — объявила радостная мама, которую я сразу же после этого сопроводил в магазин «Грампластинки», где она купила («Нам на 33 оборота, пожалуйста!»): большую Первый концерт Чайковского, среднюю «Джонни», поскольку в школе у меня английский, и маленькую «Сибоней» — в честь Фиделя и кубинской революции. Меня это радовало не только, как частный пример возросшего благосостояния нашего советского народа. Я представлял себе уютную картинку, мы все в процессе семейного прослушивания грампластинок и передач Всесоюзного радио, слышимость которого по нашей кухонной «точке» меня, кстати сказать, вполне удовлетворяла. Но отчим повел себя неожиданно. Квартира имела две комнаты, большую и маленькую, где отчим, растянув антенну до самого потолка, стал уединяться с «Даугавой», никого при этом к ней не допуская. «Тревожить отца» мама не разрешала, хотя сама была в тревоге по поводу этих уединений, добиваясь от него таких странных поступков, как занавешивание окна, выходившего прямо на автобусную остановку, пуховым их одеялом, купленном еще в Ленинграде: изумрудный атлас. — Не говори глупости, Люба. — Это не глупости, Леонид! Услышат люди, сообщат? В Германии за это сразу расстреливали. — Маме я верил, ее угоняли в рабство, и с интересом переводил глаза на отчима, который отнекивался вяло, будто не до конца был убежден:

— Никто меня не расстреляет…

Услышат, что слушает… Это было что-то новое. Расстреливали — за что?

Сообщат — куда?

По эстетическим причинам я слушающего не подслушивал, но, проходя мимо закрытой двери, невольно замедлял продвижение и напрягался слухом. Сквозь дверь доносилось надсадное завывание: Уу-Уу-Уу-Уу…

Я не верил своим ушам.

И это то, что слушать мне запрещено?

После уединений с воющей радиолой появлялся он отнюдь не в радостном настроении — накурившийся и красный, будто занимался заведомо предосудительным делом. В маленькой комнате, куда я спешил войти, слоями плавал папиросный дым, но самый интригующий запах распространяла радиола, перегретая изнутри всеми своими радиолампами, погасшим зеленым глазом, стеклом поисковой панели с городами мира, где почему-то не был никто из взрослых, которых я знал.

Запах Тайны, бросившей мне вызов в 1959 году.

Разгадке не способствовал тот факт, что «джаз КГБ», то самое самоупоённое завывание, распространялось радиомачтой, которая возвышалась прямо на нашей улице, но, правда, в конце, там, где Долгобродская впадала в проспект Ленина, — четыре остановки на трамваях «тройка» или «шесть». На вопрос, для чего это, отчим не отвечал, а мама считала, что, видимо, связано с этим самым космосом.

Между тем, мачта во дворе сталинского дома, выходящего на проспект, и от проспекта, где проезжали иностранцы, этим домом загороженная, была той самой глушилкой, ставшей знаменитой на весь мир за то, что именно ее злоумышлял во имя свободы слова взорвать студент радиотехникума, упомянутый Солженицыным.

Я ни о чем тогда еще знал. Ни о глушилках, ни о КГБ, ни о том, что существует западное радиовещание на Советский Союз. Но я был непредвзятый мальчик. Принимал жизнь так, как она накатывала. Радиола — так радиола. Шпионы — так шпионы. Вещи вроде бы противоположные: шпионы делают свое дело тайно, кутаясь в плащи, таящие кинжалы. Тогда как радио вещает для того, чтобы все знали всё и были в курсе последних известий. Не говоря про чистые услады, которые в промежутках скуки льет концертами по заявкам или там «Оптимистической трагедией» — театр у микрофона…

Но в мою жизнь это вошло одновременно.

Начиная с того момента, все последующее существование можно «прочитать», как постепенную утрату инстинкта самосохранения в приближении к ужасу, которым в Союзе пугали взрослых.