Владимир Радзишевский - Между жизнью и смертью: Хроника последних дней Владимира Маяковского

Вот и на репетицию я должна и обязана пойти, и я пойду на репетицию, потом домой, скажу всё Яншину и вечером перееду к нему совсем.

Владимир Владимирович был не согласен с этим. Он продолжал настаивать на том, чтобы всё было немедленно, или совсем ничего не надо.

Еще раз я ответила, что не могу так.

Он спросил:

— Значит, пойдешь на репетицию?

— Да, пойду.

— И с Яншиным увидишься?

— Да.

— Ах, так! Ну тогда уходи, уходи немедленно, сию же минуту.

Я сказала, что мне еще рано на репетицию. Я пойду через 20 минут.

— Нет, нет, уходи сейчас же.

Я спросила:

— Но я увижу тебя сегодня?

— Не знаю.

— Но ты хотя бы позвонишь мне сегодня в пять?

— Да, да, да.

Он быстро забегал по комнате, подбежал к письменному столу. Я услышала шелест бумаги, но ничего не видела, так как он загораживал собой письменный стол.

Теперь мне кажется, что, вероятно, он оторвал 13-е и 14-е числа из календаря.

Потом Владимир Владимирович открыл ящик и захлопнул его, опять забегал по комнате. Я сказала:

— Что же, вы не проводите меня даже?

Он подошел ко мне, поцеловал и сказал совершенно спокойно и очень ласково:

— Нет, девочка, иди одна… Будь за меня спокойна…

Улыбнулся и добавил:

— Я позвоню. У тебя есть деньги на такси?

— Нет.

Он дал мне 20 рублей.

— Так ты позвонишь?

— Да, да.

Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери.

Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору: не могла заставить себя войти.

Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновенье: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела.

Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко.

Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно:

— Что вы сделали? Что вы сделали?

Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и всё силился приподнять голову. Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые.

Лицо, шея были красные, краснее, чем обычно. Потом голова упала, и он стал постепенно бледнеть.

Набежал народ. Кто-то звонил, кто-то мне сказал:

— Бегите встречать карету скорой помощи!

Я ничего не соображала, выбежала во двор, вскочила на ступеньку подъезжающей кареты, опять вбежала по лестнице. Но на лестнице уже кто-то сказал:

— Поздно. Умер».

За воспоминания Вероника Витольдовна Полонская принялась только через восемь лет после смерти Маяковского. И целью ее, естественно, было отвести от себя терзавшую вину. В итоге кругом виноватым оказался один Маяковский. Это он жестко требовал от успешно начинающей актрисы бросить театр, запрещал по-человечески объясниться с Яншиным, прежде чем уйти от него. Но затем смягчился, «поцеловал», заговорил «совершенно спокойно и очень ласково», дал денег на такси, пообещал позвонить. А стоило ей выйти за дверь — и раздался выстрел.

Значит, Маяковский застрелился от счастливой любви. Но почему же тогда он жаловался в предсмертном письме на то, что «Любовная лодка / разбилась о быт»?

Да потому, что всё было совсем не так, как пыталась представить мемуаристка. Конечно, она надеялась, что материалы следствия по делу о самоубийстве Маяковского будут скрыты навсегда, а в их числе и ее показания в день самоубийства, 14 апреля 1930 года.

Тогда же, часа через два после выстрела, она рассказывала следователю прямо противоположную историю своих отношений с Маяковским в последние дни: «Во время наших встреч Маяковский неоднократно говорил мне, чтобы я бросила мужа и сошлась с ним жить, став его женой. В первое время я этому не придавала особенного значения и говорила ему, что подумаю, но он всё время был навязчив и <���требовал,> чтобы я сказала ему окончательно о своем решении, что и произошло 13 апреля текущего года при встрече, то есть что я его не люблю, жить с ним не буду, так же, как и мужа бросать не намерена».

По-видимому, здесь механическая ошибка в дате: отказать Маяковскому Вероника Витольдовна должна была не позже 11 апреля, потому что утром 12-го она рассказывает ему о реакции Яншина на ее решение: «Во время езды на автомобиле я с ним <���Маяковским> разговаривала, он меня спрашивал, как я решаю; я ему говорила, что по этому поводу имела разговор с мужем, который предложил мне, чтобы я прекратила с ним встречи. На это он отвечал: „А как же я?“ На это я ему сказала, что я его не люблю и жить <���с ним> не буду, прося его, чтобы он меня оставил в покое и куда-либо временно поехал. На это он заявил, что сейчас куда-либо он уехать не может, но постарается меня оставить».

Днем 12 апреля после спектакля Полонская забегает на полчаса к Маяковскому в Лубянский проезд, чтобы настоять на разрыве. «…Я его просила, чтобы он меня оставил в покое на три дня, что потом я с ним буду встречаться, но в данное время ввиду тяжелого душевного состояния я не могу его видеть». Маяковский как будто согласился. Но расстались они около пяти, а уже в семь вечера, вопреки договоренности, он позвонил ей, стал жаловаться на скуку и попросил разрешения видеться с нею. «…Я сказала, что видеться с ним не могу», — ответила Полонская.

Вечером 13 апреля Полонская и ее спутники отправились на квартиру Валентина Катаева. «…Маяковский был уже там, сидел один в комнате и был уже пьян, — отмечает Вероника Витольдовна. — По приходе он стал ко мне приставать на виду у всех и разговаривать. Я ему отвечала неохотно и просила, чтобы он ушел. На это он мне ответил что-то грубое, вроде: „Идите к черту, это мое дело“».

Тем не менее Маяковский проводил Полонскую и Яншина до дверей их квартиры и условился приехать завтра утром для разговора.

«14 апреля текущего года в девять часов пятнадцать минут Маяковский позвонил по телефону ко мне на квартиру и сообщил, что он сейчас приедет, — рассказывала Полонская следователю. — Я ответила, что хорошо, он будет ждать у ворот. Когда я оделась и вышла во двор, то Маяковский шел по направлению к дверям нашей квартиры. Встретившись с ним и сев в автомашину, поехали вместе на квартиру на Лубянку. По дороге он извинялся за вчерашнее и сказал, что на него не нужно обращать внимание, так как он больной и нервный. По приезде зашли в квартиру — это было около десяти часов утра. Я не раздевалась, он разделся. Я села на диван, он сел на ковер, который был постлан на полу у моих ног, и просил меня, чтобы я с ним осталась жить хотя бы на одну-две недели. Я ему ответила, что это невозможно, так как я его не люблю. На это он сказал — „Ну хорошо“ и спросил, будем ли мы встречаться. Я ответила, что „да“, но только не теперь.

Собираясь уходить на репетицию в театр, <���я спросила, проводит ли он меня>, — он заявил, что провожать он не поедет, и спросил, есть ли у меня деньги на такси. Я ответила — нет. Он дал мне десять рублей, которые я взяла, простился со мной, пожал мне руку.