Владимир Гросман - Хроники незабытых дней

Однако хилые доводы разума оказались бессильны перед страстным желанием разгуляться. «Let the devil take tomorrow» [4] … и пусть дьявол заберет завтрашний день — пело в голове голосом Тома Джонса.

Мои проблемы решились в считанные минуты — деньги одолжил Маклак, он же раздобыл ключ от склада, где я отыскал пару сухих валенок и сбросил до завтрашнего дня брезентовую робу. Трижды прав наблюдательный дедушка Ленин утверждавший, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой. Ещё какой силой! Теперь уже ничего не могло остановить нас на пути к Нирване. Досадные помехи — сломавшийся трактор или не гнущиеся, доходящие до бёдер валенки, лишь разжигали азарт в достижении высокой цели.

Когда мы добрались до станционного посёлка, уже стемнело, и хотя в дороге не было сказано ни слова, не сговариваясь, завернули в сторону продмага. Маклак заглянул в ярко освещённое окно магазина и сплюнул с досады: — Там крёстная сегодня торгует, она мне водку не продаст. Иди, возьми по бутылке на брата.

Рассовав бутылки по карманам и прикрыв торчащие горлышки брезентовыми рукавицами, мы, почти бегом, устремились к пивной, и вскоре оказались у цели.

На высоком, тускло освещенном крыльце пивной нас ждало неожиданное препятствие. Там, широко разметавшись, лежала известная всему посёлку баба-Надя.

От неожиданности, я принял её за почившую в Бозе, но слышимый на приличном расстоянии молодецкий храп, свидетельствовал о том, что она просто отдыхает, после очередной схватки с зелёным змием.

Одна её нога сапогом упиралась в дверь, мешая страждущим проникнуть в заветное помещение, другая безвольно свисала с заплёванных ступеней, а из под полурасстёгнутого чёрного пальто кокетливо выглядывала розовая комбинация. Едва ли стоит описывать внешность бабы-Нади. Лица всех алкоголичек похожи друг на друга, как счастливые семьи у Льва Николаевича Толстого и отличаются только конфигурацией синяков, но, клянусь, даже если бы на крыльце лежала обнажённая Брижжит Бардо, она не задержала бы нас и на минуту.

Отодвинув упрямую ногу бабы-Нади, Маклак рывком отворил дверь и я, наконец, вдохнул атмосферу долгожданного праздника. Хотелось бы сказать словами Александра Сергеевича Пушкина «Чертог сиял…», но это было бы неправдой, даже если поменять «чертог» на «шалман». В плохо освещённом помещении стоял шум спорящих голосов, пахло кислым пивом и мокрой одеждой. Рабочий день ещё не кончился, но все пять столиков были заняты, а у буфетной стойки толкалась небольшая очередь. Маклак не стал утомлять себя стоянием в очереди и, не обращая внимания на протесты, быстро взял две кружки пойла, выдаваемого за пиво, и две порции винегрета, а я, проникнув на мойку, раздобыл сомнительной чистоты стаканы, пообещав старухе-мойщице вернуть из вместе с пустой тарой.

В ожидании свободного места мы пристроились у подоконника и, не теряя времени, опрокинули по стакану водки, запив так называемым пивом. Теперь можно было расслабиться, закурить и оглядеться. Не буду тратить бумагу на описание клиентов этого почтенного заведения. Любопытствующих отошлю к знаменитой гравюре Г. Доре «Прогулка заключенных в Ньюгейте» — те же лица, те же одежды. В углу за дальним столиком заметил ещё одну местную знаменитость — еврея Яшу, сидевшего в компании наших недругов — «адских водителей».

Об этом персонаже стоит поговорить особо. Как-то во время очередных семидневных гуляний, к нашему столику подсел невзрачный человечек в легкомысленной не по погоде кепочке и, некогда гороховом пальто, судя по степени изношенности, пошитого до исторического залпа «Авроры», которого бурильщики радостно приветствовали: — А, вот и еврей Яша! Как меня просветил тракторист Лёха, Яша был поэтом, в своё время прогневившим советскую власть, за что и провёл несколько лет в лагерях. Освобожденный в разгар хрущёвской «оттепели», он не захотел возвращаться в Москву, прижился в посёлке и проводил свои дни в пивной, зарабатывая на пропитание чтением стихов. Станционная общественность относилась к нему со снисходительной жалостью, считая доходягу чокнутым, чему имелись веские причины: во-первых он не пил водки, во-вторых писал стихи.

Как я понял, репутация блаженного Яшу вполне устраивала. Он выпал из пищевой цепочки, где большая субстанция поглощала малую, а его личной и творческой свободе ничего не угрожало — что возьмёшь с больного на голову.

Соскучившись по интеллектуальным разговорам, я пересел к опальному стихотворцу поближе, и мы затеяли вполне светскую беседу о поэтах «озёрной школы», Эдгаре По и раннем Маяковском. Он произвёл впечатление человека вполне разумного и к тому же весьма ехидного. Бурильщики, недовольные заумными разговорами, потребовали стихов, и Яша, откашлявшись, и, вдохновенно закрыв глаза, начал декламировать. Стихи его показались слабенькими, с привкусом, как бы сказать, нездоровой эротики, к тому же, как большинство поэтов, читать он их не умел. Я запомнил один опус. Невпопад жестикулируя, Яша завывал: Я принёс ей подарок в шкатулке стеклянной, Был восторг, и (в сторонку) ленивый зевок, Всё бы так обошлось, не скосись и не глянь я, В заповедный развал размагниченных ног! Публика по достоинству оценила «размагниченные ноги» и угостила сочинителя дежурным винегретом и пивом.

Позднее я не раз встречался с Яшей за одним столом и однажды даже уговорил его прочесть стихотворение, признанное особо вредным для советских людей. В нём автор осмелился заявить, что не стремится «к вершинам засранным орлами», а хотел бы тихо и спокойно жить в долине, где не водятся хищники, и бродит бескрылая птичка киви-киви. Для рождённых «чтоб сказку сделать былью», подобная поэзия несомненно представляла серьёзную угрозу и автор был срочным порядком изолирован от общества.

Как я уже говорил, он не пил водки, но если предлагали — не отказывался, а переливал свою порцию в грязную зелёную бутылку, которую всегда носил с собой. Аккуратно заткнув горлышко скомканной бумажкой, он бережно опускал посуду в оттопыренный карман пальто и продолжал читать стихи. На Яшу не обижались, зная, что этой водкой он расплачивается за койку в бараке у одного крепко пьющего гражданина, который, по причине обширных хронических долгов, не рисковал появляться в магазине.

Пару недель назад во время нашего последнего визита в пивную дружеские отношения с Яшей были разорваны. Находясь в состоянии средней степени опьянения, и, будучи агрессивно настроен, я заявил, что хорошими стихами являются те, которые запоминаются с первого раза. Ну, например, услышанные в пятом классе вирши, кстати, являющие собой классический образчик аллитерации: «На кладбище ветер свищет, сорок градусов мороз, на могиле нищий дрищит, прихватил его понос». Как звучит изящнее — «прихватил» или «прохватил» пусть решают профессионалы, а читателю важен яркий образ и чёткая рифма. Именно этого яшкиной поэзии недостаёт.